Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT

В зале воцарился настоящий хаос. Что такое? Что с ним произошло? И что кричал ему камердинер губернатора? Кто знает? Кто слышал? Должно быть, он выкрикнул нечто ужасное, и это сокрушило Падака, как секира — быка.

Теперь венгры, саксонцы, румыны — все столпились вокруг редактора Клементи. Он сидел на самом краю зеленого стола, стенографируя выступления. Сей светоч мысли все услышанное с ходу умел перевести на венгерский (выпуская слова уже переодетыми в мадьярский наряд) и в таком виде набрасывал на бумагу. Клементи-то наверняка известно, что прокричал Бубеник.

Разумеется, ему это было известно, и он тотчас же прочел подлинный текст, который звучал так: «Нам это лучше знать! Мой господин был там при крещенье!» Ну и ну, вот странно! Теперь-то люди и перестали хоть что-нибудь понимать.

Ведь тут ни складу, ни ладу! Выходит, реплика на словацком языке не раскрыла никаких тайн или преступлений, от чего Падаку стало бы так худо? Ведь это ж ничего не говорящая чепуха, вернее много говорящая, но скорее о том, кто ее произнес, ибо из нее ясно, что он просто помешанный. Однако Клементи поручился за здравый рассудок Бубеника.

— Он не сумасшедший, а плут. Любит своего хозяина вышучивать, как подвыпьет. Бароны Коперецкие всегда ведь хвалятся, будто их предок был восприемником какого-то нашего короля, не помню точно какого, тогда, мол, они и залезли в долги.

— А ну, коли правда?

— Бог знает! Трудно доказать обратное.

Наступившее замешательство вице-губернатор пожелал использовать в тактических целях и предложил Коперецкому установить тишину; вдруг удастся поставить вопрос на голосование сейчас, когда около десяти избирателей-словаков отсутствуют А объявив голосование, можно приказать закрыть двери зала и судьба статута будет обеспечена.

— Она и так обеспечена, — спокойно ответил губернатор, н все же потряс колокольчиком.

Бесплодный труд. Звук колокольчика терялся, словно жужжание мухи в кузне, а когда шум стал стихать, поднялся саксонец Рудольф Вольф, владелец бонтоварского кирпичного завода, и обрушился на статут по-немецки. Едва он произнес пять-шесть фраз, как, угрожающе жестикулируя, вернулись словаки. Всем было любопытно узнать, что же случилось с Падаком. Постепенно из уст в уста просочились сведения: ничего примечательного не произошло, с Падаком, слава богу (это добавляли словаки), никакой беды не случилось, просто он малость испугался и сейчас вернется, только переоденется сначала в своем номере в «Синем шаре». А по правде говоря, жаловались они, очень это грубая проделка, глупейшее покушение на высокий принцип свободы слова, — какой-то негодяй по-воровски, из-за спины сунул за воротник рубашки его преподобия ледышку величиной с голубиное яйцо, она скользнула неожиданно по голой спице, вызвав ужасное чувство: господину Падаку показалось, будто тело его разрубили пополам холодным острием сабли. Не удивительно, что бедняжка преподобный вышел из себя… Но это не останется без примерного наказания. Господин Вольф, обычно демонстративно носивший в петлице пиджака василек, разумеется, лишь в начале лета (в такое время, как сейчас, он носил лишь парик, хотя и не демонстративно), также принадлежал к многоречивым ораторам. Его речи не зажигали, не производили эффекта, а скорее усыпляли венгров (впрочем, и это кое-что значит). Вольфа не очень беспокоило сие обстоятельство, он, казалось, даже не замечал членов благородного самоуправления и, будто верующий, что обращается к отсутствующему воображаемому существу, бросал обвинения варварам-мадьярам. Перед его мысленным взором витал, должно быть, силуэт Бисмарка или старого Вильгельма. Он только еще начинал речь, вспомнив о гаммельнском крысолове, чарующим звуком волшебной флейты заманившем сюда саксонцев, которых теперь изгоняют шовинистическим тарарамом, как вдруг один из стоявших у дверей зала гайдуков передал ему телеграмму. Редкие нервы и редкое красноречие могут устоять перед нераспечатанной телеграммой. Мысль о ней забирается человеку в голову и сверлит, как жук-точильщик, разум от неопределенности колеблется между любопытством и страхом. Некоторое время господин Вольф пытался сопротивляться, однако долго не выдержал. Рассеянной скороговоркой произнося слова, он теребил листок в пальцах, пока, наконец, не вскрыл телеграмму. Суперинтендант [97] Суперинтендант — здесь: глава лютеранской церкви. сообщал ему, что прибывает двенадцатичасовым поездом и остановится у него.

Господин Вольф был усердным церковным пресвитером, а кроме того, весьма высоко ценил епископа и возможность оказать ему гостеприимство почитал за великую честь. Его тотчас же охватило величайшее беспокойство, в голову не приходило ни одной острой мысли, он стал запинаться и то и дело поглядывать на часы. Ого, уже половина двенадцатого, а дома еще ничего не знают и даже не начали обед готовить! И на вокзал надо поспеть, да неплохо бы еще маленькую делегацию сколотить для встречи.

Как это ни стыдно, однако самый большой повелитель — необходимость; к всеобщему изумлению, Вольф быстренько закончил, как говорится, скомкал свою речь, а затем посовещался с несколькими авторитетнейшими единоверцами и в большой спешке вместе с ними покинул зал заседаний. Но это прошло незамеченным, так как общее внимание обратилось на вернувшегося Падака, которого приверженцы встретили, будто мученика, кликами «слава».

Пишта Хорт позаботился предупредить президиум о благоприятно сложившихся обстоятельствах; вбежав на помост, он доложил губернатору:

— Восемь штук избирателей-саксонцев отбыли на вокзал встречать епископа.

— Я и не знал, что сегодня епископ приезжает, — заметил вице-губернатор, который тоже исповедовал лютеранство. Шиита Хорт хитро подмигнул ему:

—' Не удивительно, ведь и сам епископ об атом не знает.

— Вот тебе и на! Но тогда это бесполезно, они сейчас вернутся. Вице-губернатор едва сдерживался, чтобы не прыснуть со смеху.

Из проделки Хорта и на самом деле нельзя было извлечь конституционной выгоды, ибо тотчас же взял слово хурбанист [98] Хурбанист — сторонник словацкого политического деятеля Йозефа Хурбана (1817–1888), настроенного оппозиционно к венгерскому правительству. доктор Мотика. Это был адвокат, известный болтун, прозванный из-за резкого голоса «Перочинным ножом». Если он быстро закончит, надежда еще не потеряна. Однако этот перочинный нож не так-то легко закрывался.

Губернатор тихонько дремал на возвышении, вице-губернатор рисовал птичек на чистом листе бумаги, члены комитета болтали, сбившись в группки. «Пусть конь побрыкается, потом он снова потянет, — призывал к терпению окружавших его единомышленников Пал Ности. — И не перебивайте, скорее замолчит». Но говоруны не умолкали. После ораторов крупного калибра стали выступать их сателлиты, мелкие карьеристы и просто придиры, у которых строительного кирпича нет и в помине, но имеются камешки, чтобы бросать в противника. Хотя они быстро сменяли друг друга, все же выступления закончились лишь в половине второго речью Тимофея Уля (в Бонтоваре его прозвали Ультимо), который заявил, что скорее утопит собственных детей в волнах Дика, чем пошлет их в венгерскую школу.