Дэвид Лоуренс - Радуга в небе

Они опять самозабвенно предались любви, восторгам страсти во всей их полноте.

— Правда, сейчас это лучше, чем всегда? — допытывалась она, сияя, как только что распустившийся цветок, словно росой, окропленная слезами.

Он крепче обнял ее — отстраненный, рассеянный.

— С каждым разом все лучше, все прекраснее, — торжественно объявила она голосом по-детски счастливым, все еще помня былой свой страх и не освободившись от него полностью.

Так это и шло постоянно — периоды любви и вражды сменяли друг друга. Наступал день, когда, казалось, все обрушилось, жизнь пошла под откос, все потеряно, кончено. А наутро все вновь становилось прекрасным, прекрасным без изъяна. То ей казалось, что ее сводит с ума его присутствие, и даже звук, с которым он глотал пищу, бесил ее. А на следующий день он появлялся в комнате, и она радовалась — и он опять был ее солнцем, луной и всеми звездами небосклона.

И все же ее тревожила эта неустойчивость, зыбкость. Приход счастливых часов не затмевал мысли о том, что часы эти пройдут. Она чувствовала беспокойство. Уверенности, твердой внутренней уверенности в постоянстве любви — вот что ей было нужно. А этого не было. И она знала, что не сможет это получить.

Но, тем не менее, мир этот был чудесен, и чаще она блуждала, теряясь в чудесных дебрях этого мира. Даже великие ее горести, и те казались ей чудесными.

Она могла бы быть очень, очень счастливой. И она хотела быть счастливой, негодуя на него, когда он делал ее несчастной. Тогда она была в состоянии убить его, отторгнуть. Долгое время она с нетерпением ждала часа, когда он отправится на службу. Поток ее жизни, словно закупоренный им, тогда вырывался наружу, освобождая ее. И она освобождалась и радовалась этому. Все ее радовало. Скатав ковер, она бежала вытряхнуть его в сад. В полях лоскутами лежал снег, воздух был легким. Она слышала, как гомонят утки на пруду, видела, как они шагают вперевалку, как плывут по водной глади — важно, словно отправляясь на завоевание мира. Она наблюдала за озорными необъезженными жеребятами, один из которых был с выстриженным брюхом, так что казалось, что он в жилете и длинных чулочках из коричневого меха. Зимним утром жеребята стояли у кладбищенской ограды и словно целовались. Все радовало ее, когда он уходил, и не было причины и препоны тому, чтобы мир вокруг и она сама не слились воедино.

Она с радостью и энергией предавалась любым занятиям. Особенно нравилось ей вешать белье на крепком ветру, овевающем округлость холма, рвущем мокрое белье из рук и потом хлопающем им на веревке. Смеясь, она боролась с ветром, иногда сердясь. Но и одиночество в такие дни ей было по сердцу.

А потом вечером он являлся домой, и она насупливала брови из-за нескончаемого соперничества между ними. И когда он возникал в дверях, в сердце ее происходила перемена. Оно ожесточалось. И смех, и дневная энергия покидали ее. Она каменела.

Бессознательно они вели странную войну. И при этом они любили друг друга, страсть не оставляла их. И тратилась она в этой их войне. И подспудная яростная, безымянная битва все шла и шла. Всё пылало вокруг, мир обнажался, сбрасывая одежды и представая в ужасе первозданной наготы.

По воскресеньям он странным образом словно завораживал ее. По-своему ей это даже нравилось. Она становилась каким-то его подобием. По будням небо и поля заливало сияние, маленькая церковь перешептывалась с деревенскими домиками в утреннем воздухе. Но воскресным днем он оставался дома, на землю спускался густой сумрак, и церковь тогда словно насыщалась тенью, замыкалась в огромную необъятную вселенную, горевшую рубиново-красным и синим цветами, наполненную молитвенным шепотом. И когда открывались двери и она выходила оттуда на свет, она вступала в обновленный и возрожденный мир, и только сердце хранило память о темном сумраке и страсти.

Если, как это часто бывало, она в воскресенье отправлялась в Марш выпить чаю, она вновь окуналась в утерянный мир, где царила легкость, не ведавшая ни мрака, ни этих выплывающих из темноты витражей, ни молитвенного экстаза. Муж отступал на задний план, и она вновь была с отцом, свежим и свободным, как дневной свет. Муж, все это напряжение, эта темнота отступали. Она оставляла это, забывая его ради отца.

Но возвращаясь с молодым мужем домой, она робко касалась его руки своею, как бы стыдясь, и рука ее словно молила не держать зла, простив жене ее неповиновение. Но его не покидало смущение, и он глядел в пустоту, словно ее и не было рядом.

Потом приходил страх. Она тянулась к мужу, но когда он не замечал ее, Анну охватывал дикий страх. Ведь она стала такой уязвимой, такой беззащитной, в ней так обострилась чуткость к окружающему. Все вокруг стало ей близким и милым, словно одушевленным. Что если опять мир станет жестким и все пойдет вразброд, отдельно от нее, отступится, четкий, страшные, а она будет отдана на милость этому кошмару?

Это пугало. И постоянно муж виделся ей неизвестностью, подчинившей ее. Как цветок, ее выманили из бутона, и обратно пути нет. Она обнажена и в его власти, ну а он, что он такое? Темная сила, действующая вслепую, ничего не ведающая. Ей хотелось уберечь себя.

Потом ей удалось приспособить его к себе и обрести временное успокоение. Но постепенно становилось все яснее, что он не изменился, что он все та же темная, чуждая ей сила. Раньше он виделся ей лишь ярким отражением ее самой. Проходили недели, а с ними и месяцы, и ей открывался он как темная ее противоположность, именно противоположность, а никак не дополнение.

Он не переменился, он оставался отдельной от нее сущностью и, наоборот, ждал, что она станет частью его, его продолжением, проявлением его воли. Она чувствовала, как он силится, не понимая, подчинить ее себе. Чего он хочет? Запугать ее?

А сама она чего хочет? И мысленно она отвечала, что хочет счастья, хочет быть самой собой, как солнечный луч, как ясный Божий день. А в глубине души она чувствовала, что он хочет погрузить ее во тьму, изменив ее природу. И иногда, когда он виделся ей мраком, окутывающим, душащим ее, она восставала чуть ли не в ужасе и сама наносила удар, и лилась кровь, а он ожесточался. От ужаса, который она перед ним испытывала, он ожесточался, готовый разрушать. И тогда между ними начиналась борьба не на жизнь, а на смерть.

Она дрожала, что он навяжет ей свою волю. Он же трясся от страха, что она покинет его, отдаст на растерзание нечистым демонам тьмы, жаждущим его поглотить. Пускай насильно, но он заставит ее не покидать его… А она в это время дралась за свою свободу.

Пути их расходились, окутанные мраком, забрызганные кровью; мир же виделся им далеким и не способным ничем им помочь. А потом она начала уставать. Дойдя до некой точки, она стала безразличной и совершенно от него отстранилась. Он был на грани, в любую минуту готовый безжалостно на нее ополчиться. И душа ее, встрепенувшись, покинула его, пойдя своим путем. И несмотря на внешнюю веселость, вызывавшую в нем черную злобу, внутри душа ее дрожала, словно кровоточила.