Дэвид Лоуренс - Радуга в небе

Здесь, в церкви, «до» и «после» переплетались, были единым целым. Брэнгуэн шел к своему окончательному воплощению. Он выходил из церковного портала, оставив ангельские крылья, выходил из чрева на свет. Он шел сквозь сегодня, и завтра, и послезавтра, от знания к знанию, от опыта к опыту, вспоминая тьму чрева, предчувствуя посмертную тьму. Но и распахнув двери собора, он вступил в двойную мглу, в двойственное молчание, где рассвет — это закат, а начало и конец едины.

Здесь камень устремлялся вверх с земной равнины в многообразном и мощном усилии, каждый раз по-новому, но прочь от земных горизонтов, сквозь мглу и сумрак, и сшибку страстей, через изгибы и завитки к восторгу и прикосновению вечности, к встрече с воплощенностью и завершением и объятием с ними и соитием, к гармонии совершенства, восхитительной воплощенности, вневременному восторгу. Здесь оставалась его душа, на вершине радужной арки, в тисках вневременного восторга и воплощенности.

И не было здесь ни времени, ни жизни, ни смерти, а существовала лишь эта вневременная воплощенность, где земной порыв смыкался с земным порывом, образуя арку на замковом камне восторга. Это было всем и обнимало собою всё. До тех пор, пока он не пришел к себе самому, спустившись на землю. А потом, опять собравшись, напрягшись каждой своей частицей, он вознесся во мрак высоты к плодовитому изобилию, высшей тайне, к прикосновению и объятию вечности, к завершенности и пределу, к вершине арки.

Она тоже была покорена, но не сливалась с местом, а молчала. Ей нравилось здесь, как нравятся чужие земли, но восторг и воодушевление мужа возмущали ее. Сначала накал его страсти ее благоговейно поразил, но потом она рассердилась. В конце концов, снаружи существует небо, а здесь, внутри, в этом таинственном полумраке, куда устремляются колонны и его душа, летят они не на встречу со звездами и хрустальной тьмой пространства, а лишь к касанию камня, к каменным тискам и сумрачной кровле. Смыкающиеся в вышине своды, устремленность камня, несущего на себе тяжелую кровлю, вызывали в ней немое благоговение.

И все же ее не оставляла память о том, что этот синий свод, эта темная громада с обилием мерцающих светильников на ней — еще не небо с его неохватностью, не вольный простор, в котором кружат светила и где превыше всего — свобода.

Собор вызывал в ней волнение, но принять ограниченность устремленных вверх сводов тяжелой кровлей, замыкающей их и говорящей о том, что выше нет ничего, совсем ничего, она не могла. Вот он согласился бы на это — замкнуться здесь, полностью, навечно: движение, устремленность, восторг единения, исчезновение времени, смены дня и ночи, оказывающихся иллюзией, и только выверенное гармонией пространство, движение, замыкающееся и возобновляющееся, и страсть, могучими волнами несущаяся к алтарю, накатывающая волнами восторга.

Ее душа тоже устремлялась к алтарю, к порогу Вечности, устремлялась благоговейно, со страхом и радостью. Но что-то сдерживало ее в этом порыве, конечность алтаря вызывала к нему недоверие. Нет, не суждено ей броситься в безоглядном последнем порыве к алтарю, на его ступени, как на брег Неведомого. Здесь таились радость и истина. Но даже захваченная головокружительной устремленностью собора, она чувствовала, что взыскует иного. Алтарь был пуст, свечи его потише пламени неопалимой купины, перед ней была мертвая материя. А она отвоевывала право воспарить в бескрайность, выше кровли собора. И ее преследовало чувство, что ее хотят запереть под этой кровлей.

И она цеплялась за мелочи, за детали, чтобы не быть унесенной в Бесконечность в порыве страсти, могучей и самовластной. Она хотела высвободиться, избежать непреложности этого порыва. Вперед и вверх — так птица хочет взмыть над пучиной моря, по-птичьи оттолкнувшись слабыми мокрыми лапками, расправить грудь и высвободить тело из колышущихся волн, несущих ее помимо ее воли к какому-то пределу, взмыть на крыльях над этим монотонным грузным движением — отделиться, став маленьким пятнышком в пространстве, но пятнышком вольным, порхающим всюду, где душа пожелает, зорким и внимающим всему вокруг, пока не приходит пора нырнуть в волну опять, найти цель и к ней устремиться.

Ей хотелось за что-то ухватиться, как будто и ее крылья были слишком слабыми, чтобы поднять ее над колышущейся пучиной. И тут она разглядела в каменной резьбе барельефа какие-то странные злобные личики и застыла перед ними.

Хитрые эти личики высовывались, ясно различимые в общем движении, как строптивый и коварный противник. Они хорошо знали, проказливые эти чертенята, отвергшие человеческую иллюзию, что собор несовершенен. Они подмигивали и насмехались, намекая на то, что в великом замысле собора упущено нечто важное. «Сколь ни был бы велик этот собор, многого он не вместил!» — насмешливо говорили эти лица.

Не включенные в этот общий порыв к алтарю, лица обладали собственной волей и знанием, подчинялись собственному движению наперекор единому порыву, они смеялись, торжествуя в своей малости.

— Ой, взгляни! — воскликнула Анна. — Гляди, какая прелесть! Личики! Глянь-ка на нее!

Брэнгуэн нехотя взглянул. Это был голос Змея в Эдеме. Она указывала на пухленькое и хитрое, вырезанное из камня личико.

— Уж он-то знал ее, резчик, вырезавший это лицо! — сказала Анна. — Я уверена, что это его жена.

— Это вовсе не женщина, а мужчина, — коротко заметил Брэнгуэн.

— Ты так думаешь? Нет! Это не мужчина. Лицо не похоже на мужское!

В голосе ее было что-то язвительное. Усмехнувшись, он продолжал осмотр собора. Но она не пошла за ним следом. Она все не могла отойти от изваяний. А он не мог отойти от нее. Он нетерпеливо ждал, сердясь на это противодействие. Она портила его вдохновенное общение с собором. На лбу его обозначились складки.

— Ой, как хорошо! — опять вскричала она. — Та же самая женщина, гляди! Но теперь она сердится’ Прелесть какая! — Она от души рассмеялась. — Он, наверное, порядком ее ненавидел. А сам был, должно быть, добрым человеком. Посмотри на нее, как хорошо сделано: настоящая мегера! Ну и радовался он, наверное, что выставил ее в таком виде, да?

— Лицо это не женское, а мужское, лицо монаха и потому бритое, — сказал он. Она так и прыснула.

— Тебе неприятна сама мысль, что он мог сунуть в твой собор изображение жены, да? — насмешливо сказала она и снова рассмеялась звонко, резко. И в смехе этом прозвучало злобное торжество.

Она освободилась от чар собора, сумев разрушить даже его восторг. И она была счастлива. Он же чувствовал горечь и злость. Как теперь ни тщись, собор этот перестал быть чудом в его глазах. Он был разочарован. То, что виделось совершенным, абсолютным, объявшим собой землю и небеса, превратилось для него, как и для нее, во впечатляющую груду мертвых камней — величественную, но мертвую, мертвую!