Дэвид Лоуренс - Радуга в небе

Секунду помедлив в отдалении друг от друга, они упрямо устремились к долгожданному соединению. Он обхватил ее руками, она приникла к нему всем телом и, прижимая ладони к его плечам и спине, словно погрузилась в познание чего-то сквозь него и за пределами его молодого упругого тела. А тело его было таким красивым, твердым и в то же время таким бесконечно податливым и послушным ее воле. Она протянула ему губы и стала пить его поцелуй, самозабвенный и полный, становившийся все полнее и полнее.

И это было хорошо, очень, очень хорошо. Она словно полнилась этим поцелуем, насыщаясь им, как ярким и сияющим солнечным теплом. И внутри у нее все загоралось блеском, солнечный свет, этот восхитительный напиток, достигал глубин ее сердца.

Оторвавшись, она взглянула на него — сияющая, бесконечно и совершенно прекрасная, полная радости и сияния, как освещенное солнцем облако.

Но ему вид этого сияния и довольства был горек. Она смеялась над ним, слепая к его чувствам, до краев полная собственным блаженством и уверенная, что и он чувствует то же самое. Сияя, как ангельское видение, она вышла с ним из церкви, ступая так, словно ноги ее были солнечные лучи, а шла она по ковру из цветов.

Он шел рядом, и душа его была напряженно сжата, в то время как тело ощущало неудовлетворенность. Неужели могла она с такой легкостью восторжествовать над ним? Ибо в этот момент никакого блаженного самодовольства он не чувствовал, а чувствовал лишь боль и смутный гнев.

Была середина лета, и уже кончался сенокос. К субботе сено будет убрано, и в субботу же Скребенскому предстоял отъезд. Оставаться дольше он не мог.

Решив уезжать, он стал с ней особенно нежен и целовал ее особенно ласково, крепко, проникновенно, с мягкой настойчивостью, опьянявшей обоих.

В пятницу перед самым отъездом он встретил ее у школы и пригласил выпить с ним чаю в городе. А потом на автомобиле отвез ее домой.

Поездка на автомобиле явилась для нее огромным и восхитительным приключением. Скребенский и сам почувствовал гордость, что смог доставить ей это заключительное удовольствие. Он видел, как горели глаза Урсулы от романтичности этого путешествия. Она вскидывала голову и потряхивала волосами, как жеребенок, необузданный в своем веселье.

На углу автомобиль накренило на резком повороте, и Урсула, покачнувшись, прислонилась к Скребенскому. Прикосновение заставило ее ощутить его близкое присутствие — в стремительном и властном порыве она нащупала его руку и сжала ее в своих, тесно, слитно, как в детстве.

Ветер дул в лицо Урсуле, мягко и сильно шлепая по щекам грязью из-под колес, и зелень травы вокруг была темной, испещренная тут и там серебристыми стогами свежескошенного сена, а вокруг — с купы деревьев под серебряным сверканием небес.

Ее рука крепче сжала его руку в новом свежем порыве пробудившегося беспокойного чувства. Некоторое время они молчали, лишь сидели, тесно сжав руки друг друга, отвернув просветленные лица.

И то и дело движение автомобиля, бросая ее к нему, заставляло ее прислоняться. И оба они ждали, когда это произойдет. И, однако, они хранили безмолвие, немо устремляя взгляд в окошко автомобиля.

Она разглядывала проносившиеся мимо картины знакомого пейзажа. Но теперь это уже не был знакомый пейзаж — волшебным образом он изменился, превратившись в некую чудесную сказочную страну. Вот ориентир — рощица на ее зеленом холме. Какой странно новой выглядит она в этот дождливый летний вечер, далекая в далекой волшебной стране. Из-за деревьев вспархивают грачи.

Ах, если б только могла она вместе со Скребенским, спешившись, затеряться в этой зачарованной стране, еще не ведомой, не обитаемой никем! Тогда чары коснулись бы и их, позволив отбросить надоевшую обыденную сущность. Побродить бы здесь, погулять на склоне под серебристой изменчивостью неба — там, где, вспархивая, тают, исчезая, как черные градины, тучи грачей! Пройтись бы между влажных рядов скошенной травы, ароматной, как летние сумерки, углубиться бы в рощу, где в зябкой вечерней свежести так благоухает жимолость и с каждой ветви, стоит лишь задеть ее, сыплются дождевые капли, так приятно холодящие лицо!

Но она мчится в автомобиле рядом с ним, так близко, и ветер бьет ей в жадно запрокинутое лицо, сдувает назад волосы. Повернувшись, он окинул ее взглядом, вгляделся в ее лицо, чистое и четкое, словно выточенное резцом ветра, сдувшего с лица волосы, он видел ее черты, ее красивой формы нос, приподнятый вверх в жадном порыве.

Для него было настоящей мукой видеть ее, четкую, быструю, так стремительно и девственно устремленную вперед. Ему хотелось убить свою плоть, бросить к ее ногам этот ненавистный и тягостный каркас. Желание обратить на себя свою боль, нанести себе вред, покончить с собой было не меньшей мукой.

Внезапно она взглянула на него, сгорбившегося вблизи нее со страдальческой, как ей показалось, складкой на лбу. И, увидев ее сияющие глаза и сверкающее радостью лицо, он моментально переменил выражение — былая смешливая бесшабашность опять засветилась в обращенном на нее взгляде. В полнейшем восторге она сжала его руку, и он повиновался. А потом она вдруг наклонилась и поцеловала его руку — склонив голову, поднесла его руку к своим губам, уделяя ему от своей щедрости. Кровь закипела в нем. Но он остался неподвижен, не сделав ни малейшего движения ей навстречу.

Она вздрогнула, встрепенулась. Они свернули в Коссетей. Скребенский скоро покинет ее. Но произошедшее было так волшебно, так полнило искрящимся вином ее чашу, что глаза Урсулы не могли сдержать сияния.

Постучав, он дал указания шоферу. Возле тисовой рощи пути их расходились. Подав ему руку, она попрощалась с ним, наивно и бегло, как школьница. И постояв, проводила его взглядом, по-прежнему сияя. То, что он уехал, для нее не имело значения, настолько полна была она собственным сиянием восторга. Отъезд Скребенского мерк в этом сиянии, источником которого был он, Скребенский. И в полнившем все ее существо свете разве могла она скучать по нему?

И оставшись одна в своей комнате, она вскинула руки в припадке чистейшего и мучительного восторга. Вот оно, настоящее преображение, выход из телесной оболочки! Ей хотелось броситься и затеряться в потаенном небесном сиянии. Небо было здесь, близко, вот-вот она коснется его!

Но уже на следующий день она поняла, что он уехал. Сияние частично померкло, но в памяти ее оно сияло так же сильно. Слишком живым было воспоминание. Но все же оно отдалялось, оставляя после себя печальный отзвук. И в душу все глубже заползало неутолимое желание, окружая ее новой броней сдержанности.

Она шарахалась от вопросов и прикосновений. Сохраняя гордость, она чувствовала себя иной и по-иному ранимой. О, пусть только никто не трогает ее!