Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - История, которой даже имени нет

Мадам де Фержоль с иглой в руке следила, как они падали, как вслед за ними появились еще две капли, крупнее и тяжелее прежних.

— Почему же ты плачешь? Ты ведь плачешь! — воскликнула мать с упреком и досадой на непрошеные слезы.

Ластени в испуге отерла глаза тыльной стороной ладони. Лицо у нее было сейчас таким же серым, как ее пепельные кудри.

— Не знаю, что со мной, мама. Наверное, я просто нездорова.

— Мне тоже кажется, что ты нездорова, — произнесла мадам де Фержоль со значением. — Отчего ты все время плачешь? О чем грустишь? Отчего так несчастлива?

И черные пламенеющие глаза баронессы впились в кроткие светлые глаза дочери, еще влажные от слез, и, казалось, осушили их жгучим взглядом. Ластени больше не плакала; они шили в полнейшем молчании, как и прежде.

Короткий, но зловещий разговор! Обе в тот день заглянули в разделявшую их пропасть, пропасть взаимного недоверия, и после не сказали друг другу ни слова. В который раз между ними установилось жуткое молчание.

Они все молчали. Как грустно, как ужасно, когда самые близкие люди не разговаривают между собой! Вопреки принятому решению мадам де Фержоль боялась «присматриваться» к дочери, и дни за днями проходили в молчании. Наконец, размышляя бессонной ночью о сковавшем их безмолвии, о гнетущей тревоге, порожденной взаимным страхом, баронесса устыдилась своего малодушия: «Пускай Ластени трусиха — я не такая, как она!» Мадам де Фержоль резко встала с постели и взяла со столика лампу, которую никогда не гасила, чтобы, проснувшись среди ночи, видеть распятие у себя в изголовье и, глядя на него, горячей молиться. На этот раз вдова не смотрела на распятие и не молилась, она сорвала его со стены и зажала в руке в отчаянной надежде, что хотя бы оно защитит от неведомой беды, ожидавшей ее впереди — ведь шла она навстречу беде. Невыносимое беспокойство истерзало ее — с ним нужно было покончить. Баронесса вошла в спальню к дочери с лампой в одной руке, с распятием в другой, страшная, белая, похожая на привидение. По счастью, здесь никто не мог увидеть ее и испугаться. Она была воплощением Ужаса. Зачем она пришла? Настрадавшись за день, Ластени забывалась ночью тяжелым сном без сновидений, мертвым сном, напоминающим смертный сон. Колеблющийся свет лег на лицо девушки — лампа дрожала в руке мадам де Фержоль, когда она подняла ее над постелью дочери. Вот баронесса поднесла лампу ближе и стала водить ею над спящей, надеясь, что та в забвении сна выдаст тайную причину недомогания.

— Нет, — прошептала она в невыразимом испуге. — Я не ошиблась: на ее лице печать!

В эти роковые слова мадам де Фержоль вкладывала чудовищный смысл, о котором Ластени, невинная Ластени, и не догадалась бы, услышь она их.

— На ее лице печать! — повторила баронесса.

Не в силах больше смотреть на дочь, она поставила лампу на столик в изголовье. Внезапно ею овладела ярость, и, готовясь размозжить лицо с «печатью», она занесла над Ластени распятие, как заносят молот. Вспышка гнева ослепила ее. Но мадам де Фержоль не обрушила тяжелое распятие на мирно спавшую девушку, в бешенстве она ударила по лицу себя — не менее жестокое деяние! Ударила изо всех сил, в неистовом желании кары, в приступе безжалостного фанатизма. Брызнула кровь. Ластени вдруг проснулась и, увидев мать с окровавленным лицом, бьющую себя распятием, в ужасе закричала.

— А! Теперь ты кричишь! Кричишь! — проговорила баронесса с чудовищным сарказмом. — Ты не кричала, когда нужно было кричать. Не кричала, когда…

Она не докончила в крайнем отвращении и страхе перед тем, что собиралась сказать, все еще сопротивляясь своему открытию.

— Притворщица! Лживая лицемерка! Ты сумела все скрыть, утаить, спрятать! Ты не кричала, зато твой грех вопиет сейчас, и голос твоего греха услышат все, как услышала его я! Ты не знала, что грех кладет печать, — печать, которая не запечатывает, но запечатлевает и все обнаруживает. Печать позора лежит на твоем лице!

Потрясенная недоумевающая Ластени не поняла ни слова и, наверное, лишилась бы рассудка, так ужасна была картина, которую она увидела в минуту пробуждения, но обморок спас ее от безумия. Суровая мадам де Фержоль не испытывала жалости к дочери, которую довела до обморока, и не стала приводить ее в чувство — упав на колени, она сжала обеими руками распятие, раскровенившее ей лоб, и лобызала ноги Распятого, раздирая губы о торчавший гвоздь.

— Смилуйся, Господи! Не карай за ее грех, за мой грех, ведь это я не уберегла ее! Заснула, как Твои неблагодарные ученики в Гефсиманском саду. Иуда пришел, а я спала, Господи! Прими мою кровь во искупление греха, моего и ее!

Она снова принялась бить себя распятием по лицу и груди. Кровь потекла ручьем.

— Распни меня на кресте Твоем, Страшный Судия!

Баронесса рухнула на пол в изнеможении, убитая мыслью о совершенном смертном грехе и вечной погибели, простерлась ниц перед суровым Христом, который раскрыл руки не для того, чтобы заключить спасенный Им мир в объятия, а для того, чтобы призвать на людей Божий гнев. Таким Он виделся матери, когда она раскинула руки крестом и, отвернувшись от полумертвой дочери, обратилась с мольбой к небесам.

Когда Ластени очнулась, мадам де Фержоль, обессилев, лежала на полу, прижимая к губам распятие. Приходя в себя, девушка пошевелилась с протяжным стоном, и стон ее вывел баронессу из оцепенения. Она поднялась и предстала перед дочерью — высокая, прямая, с окровавленным лицом.

— Ты все мне расскажешь, несчастная, — властно сказала она. — Я хочу знать. Хочу знать, кому ты отдалась здесь в глуши, где мы живем уединенно, как отшельницы, в глуши, где нет тебе ровни.

Ластени снова вскрикнула и уставилась на мать, оцепенев от испуга и изумления, — язык не повиновался ей.

— Довольно отмалчиваться! Хватит лгать! Хватит ломать комедию! Не изображай удивления. Не прикидывайся дурочкой, — продолжала жестокосердая мать, не мать — неумолимый судия, не судия — палач.

Бедную невинную, стыдливую девочку поразила слепая жестокость, оскорбила чудовищная несправедливость, и она разрыдалась от возмущения и отчаяния:

— Опомнитесь, матушка! Что я должна рассказать вам? В чем вы меня обвиняете? Мне нечего рассказывать. Я ничего не понимаю, кроме того, что ваши слова ужасны. Ужасны и несправедливы! Вы меня убиваете! Сводите с ума! Когда я слышу ваши страшные слова и вижу кровь на вашем лице, мне кажется, вы тоже лишились разума, бедная мама.

— Оставь мое лицо в покое. Оно в крови по твоей милости, пропащая, — оборвала ее мадам де Фержоль, резким взмахом руки стирая со лба кровь. — Не говори, что ничего не понимаешь. Не лги! Ты не хуже меня знаешь, что с тобой. Любая женщина знает, что случилось, когда с ней это случилось. Нутром чувствует. Ну, теперь-то я не удивляюсь, что ты в тот вечер отказалась от исповеди.