Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - История, которой даже имени нет

— Матушка! — не выдержала Ластени, которая вдруг догадалась, в каком страшном грехе подозревает ее мать. — Вам лучше всех известно, что такого не может быть. Я болею, мне плохо, но вовсе не потому, что со мной случился такой ужас. Кроме вас и Агаты, я никого не знаю. И я все время у вас на виду.

— Ты одна гуляешь в горах, — произнесла мадам де Фержоль значительно и зловеще.

Девушку оскорбило унизительное предположение.

— Вы меня убиваете, мама! Силы небесные, сжальтесь надо мной! Вам, только вам открыта правда!

— Как ты смеешь призывать небесные силы, грязная девка? Ты сама прогнала их, они тебя больше не слышат!

Мадам де Фержоль оставалась глухой к искренности, прозвучавшей в наивной отчаянной мольбе, и по-прежнему упрямо не верила в невиновность дочери.

— Мало тебе лжи, ты еще и кощунствуешь! — продолжала она вне себя от гнева и прибавила грубо, не стесняясь низких просторечных слов: — Ты брюхата! Срамная! Бесчестная! Ври, не ври, толку не будет! Ребенок родится вопреки всем твоим уловкам и уличит тебя. Ты погибла, лишилась чести. Но я хочу знать, кто тебя погубил, с кем ты лишилась чести. Отвечай немедленно: кто он? Кто?! Кто?!

Баронесса в ярости трясла дочь за плечи, затем отшвырнула ее от себя, и слабая, насмерть перепуганная девочка упала на подушки, побелев как полотно. Ластени едва оправилась от первого обморока, теперь за ним последовал второй, но твердая сердцем мадам де Фержоль не знала жалости. Покаявшись перед Богом в том, что не была бдительной и не уберегла дочь от смертного греха, она теперь затаптывала ее в грязь, поддавшись материнскому гневу. Баронесса сидела в изножье постели несчастной девушки, которую дважды повергла в состояние, близкое к смерти, и не пыталась привести ее в чувство — пусть опоминается сама как знает. А Ластени долго не могла очнуться. Много времени прошло, прежде чем она пришла в сознание. Вера не смирила гордыни в сердце баронессы, и родовитой даме, гордой по самой своей природе, не давала покоя мысль, непереносимая мысль, что какой-то мужчина, проходимец, возможно простолюдин, осмелился втайне обесчестить ее дочь, о чем она, мадам де Фержоль, и не подозревала! Ей нужно было знать его имя! Непременно знать! Когда Ластени открыла глаза, она увидела, что мать почти приникла ухом к ее губам, словно хотела подслушать — нет, вырвать клещами ненавистное имя!

— Как его зовут? Назови его имя! — в исступлении повторяла баронесса. — Лживая девчонка, я добьюсь ответа, вытяну проклятое имя у тебя из утробы вместе с твоим ублюдком!

Но Ластени, истерзанная ужасом и оскорблениями, ничего не отвечала, только глядела на мать широко раскрытыми пустыми мертвыми глазами. Прекрасные глаза цвета серебристых ивовых листьев навсегда потухли, с той поры никто ни разу не видел, чтобы они заблестели хотя бы в слезах, а слезы лились из них неиссякаемым потоком. Мадам де Фержоль так ничего и не добилась от Ластени ни тогда, ни потом.

С этой страшной ночи жизнь для обеих превратилась в ад, и с судьбой их не может сравниться ничья самая трагическая, мрачная, надрывающая душу судьба. В разыгравшейся истории неизвестным оставалось имя виновника, а уж всему случившемуся и вовсе имени нет! Мучительная, не ведомая никому драма разъедала жизнь двух несчастных женщин; родные по крови, связанные нерасторжимыми узами, они были неразлучны, но мать не знала материнских чувств, а дочь — дочерних, потому что обе не знали взаимного доверия и открытости. Как же дорого они расплачивались теперь за свою сдержанность и замкнутость! Как жестоко были наказаны! Глубочайший давний разлад таился в двух душах, разлад разрастался, а тайна сгущалась. Мадам де Фержоль стремилась скрыть даже от проницательной Агаты позорную беременность дочери, страшась огласки гораздо больше, чем Ластени, которая поначалу была уверена, что никакой беременности нет. Наивная девушка не сомневалась, что симптомы ее странной болезни лишь напоминают беременность. Уверенная, что мать чудовищно заблуждается, она старалась рассеять ее заблуждение — отчаянно сопротивлялась наветам, не сгибала головы, несмотря на непрестанные оскорбления и упреки. Только невинность обладает такой возвышенной стойкостью. «Придет день, и вы раскаетесь, что причинили мне столько горя, мама. Как же вы раскаетесь!» — говорила она тихо, с кротостью агнца, ведомого на заклание.

Будь она похожа на страстную, деспотичную, необузданную мать, то рычала бы, как львица. Но долгожданный день не приходил. Зато проходили другие дни. Мать, не знающая милосердия, не прощала и даже не помышляла о прощении, а дочь, оберегая свое достоинство, считала, что ее и не нужно прощать. Дни тянулись долгие, мрачные, тяжкие, полные муки. Из их беспросветной чреды выделился один, самый беспросветный. День, которого Ластени не ждала. День, когда она впервые ощутила движение плода — «первый удар пяточек», как радостно говорят счастливые матери, когда ребенок оповещает о своем существовании, а может быть, и предупреждает о предстоящих родовых муках. День, когда бедная девочка поняла, что заблуждалась не мать, а она.

Обе они по обыкновению сидели в нише у окна друг против друга, шили дрожащими руками, молча превозмогая нестерпимую душевную боль. В тот злосчастный день ярко светило солнце, его лучи ворвались, подобно сквозняку, в узкую прогалину между тесно стоящими вершинами, проникли в мрачную комнату и полоснули сидящих по шее ослепительным лезвием солнечной гильотины.

Внезапно Ластени прижала руку к животу и невольно вскрикнула. Мадам де Фержоль заметила полнейшую растерянность на ее опрокинутом лице, услышала, как она вскрикнула, и обо всем догадалась. Баронесса видела дочь насквозь.

— Ты его почувствовала, не так ли? Он шевельнулся. Теперь ты сама убедилась. И больше не станешь отпираться. Упрямица! Теперь ты не скажешь: «Нет!» Идиотское «нет»! Он там. — Положила руку на живот дочери рядом с ее рукой, она запальчиво продолжала: — Но кто виноват, что он там? Кто?! Кто?!

Безжалостный допрос возобновился. Мадам де Фержоль снова донимала несчастную Ластени, а ту нежданное открытие будто громом поразило: оказалось, что мать права! Подтверждалось самое худшее, и ослабевшая, сникшая девушка затравленно отвечала, что не знает. Сколько раз ее глупое упрямство выводило мать из терпения! До сих пор баронессе казалось, что дочь молчит, потому что ей стыдно; теперь Ластени до дна испила свой стыд. Ребенок толкался в животе, вот здесь, под их ладонями, отрицать беременность не имело смысла.

— Может быть, ты стыдишься не своей беременности, — в задумчивости проговорила она. — Раз по-прежнему молчишь, значит, еще больше стыдишься человека, которому отдалась.