Пэрл Бак - Земля

Ему и в голову не приходило, что это нужно, хотя он нанимал батраков работать в поле и ходить за ослами, быками и свиньями, а летом, когда разливалась река, он нанимал поденщиков пасти уток и гусей.

В этот вечер, когда он сидел один при свете красных свечей в оловянных подсвечниках, она стала перед ним, огляделась по сторонам и наконец сказала:

— Мне нужно с тобой поговорить.

Он в изумлении посмотрел на нее и ответил:

— Ну что же, говори!

И он пристально смотрел на нее, на темные впадины ее щек и снова думал, что она некрасива и что уже много лет он не желал ее.

Тогда она сказала хриплым шопотом:

— Старший сын слишком часто ходит на внутренний двор. Когда тебя нет дома, он идет туда.

Ван-Лун не сразу понял, что она шепчет, наклонился вперед, раскрыв рот от изумления, и сказал:

— Что такое?

Она безмолвно указала пальцем на комнату сына и скривила толстые сухие губы в сторону внутреннего двора. Но Ван-Лун смотрел на нее недоверчиво:

— Ты бредишь! — сказал он наконец.

Она покачала головой и продолжала, с трудом выговаривая слова:

— Ну, господин мой, попробуй вернуться, когда тебя не ждут. — И добавила, помолчав: — Лучше ему уехать хотя бы даже на Юг.

Потом она подошла к столу, взяла его чашку с чаем, выплеснула холодный чай на кирпичный пол, снова наполнила чашку из горячего чайника и ушла молча, так же, как вошла, и он остался сидеть в изумлении.

«Ну что же, эта женщина ревнует», — сказал он себе. Он не станет из-за этого тревожиться: сын его успокоился и читает каждый день в своей комнате. Он засмеялся, встал и отогнал эту мысль, смеясь над женской мелочностью.

Но когда в эту ночь он пошел и лег рядом с Лотосом, она начала жаловаться, рассердилась и оттолкнула его от себя, говоря:

— Жарко, а от тебя дурно пахнет. Ты мылся бы получше, если хочешь ложиться со мной.

Она села в постели и в раздражении откинула волосы назад, а когда он хотел привлечь ее к себе, пожала плечами и не хотела уступать его ласкам. Он лежал неподвижно, и ему вспомнилось, что уже много ночей она уступает ему неохотно, и он думал, что это ее прихоть и что тяжелый жаркий воздух позднего лета раздражает ее, но теперь слова О-Лан отчетливо выступили перед ним, и он вскочил с постели и грубо сказал:

— Ну, спи тогда одна! И пусть мне перережут горло, если я с тобой лягу!

Он бросился вон из комнаты и крупными шагами вошел в среднюю комнату своего дома, составил два стула и улегся на них. Но он не мог спать, и встал, и вышел за ворота, и начал шагать по бамбуковой роще у стены дома. Он почувствовал прохладный ночной ветер на разгоряченном теле, и в его дуновении была прохлада наступающей осени.

И тогда он вспомнил, что Лотос знала о том, что его сын хочет уехать. А откуда она могла это знать? И он вспомнил, что за последнее время сын его не говорил об отъезде и был доволен. И Ван-Лун сказал с яростью в сердце своем: «Я сам узнаю!»

И он смотрел, как румяная заря встает из тумана над его землей.

Когда наступил рассвет и над краем полей показался золотой ободок солнца, он пошел домой и поел, а потом отправился смотреть за работниками, как обычно делал во время жатвы и посева, и ходил по своим полям. И потом крикнул громко, так, что все в доме могли его слышать:

— Теперь я пойду к участку у городского рва и вернусь не скоро.

И он повернул к городу. Но отойдя с полдороги и добравшись до маленького храма, он сел у края дороги на поросший травой холмик старой, давно забытой могилы; он рвал траву, скручивал ее в пальцах и размышлял. Лицом к нему стояли маленькие боги, и он заметил, как пристально они смотрят на него, и вспомнил, как он их боялся раньше, а теперь ему было все равно, потому что он разбогател и не нуждался в богах. К нему снова и снова возвращалась мысль: «Итти домой или нет?»

И вдруг он вспомнил прошлую ночь, когда Лотос оттолкнула его, и, сердясь, что столько для нее сделал, он говорил себе: «Я знаю, что в чайном доме она не продержалась бы долго, а в моем доме ее хорошо кормят и одевают».

И, сильно разгневавшись, он встал и зашагал к дому другой дорогой и потихоньку вошел в дом и стал у занавеси, висевшей у входа во внутренний двор. И, прислушиваясь, он услышал шопот мужского голоса: это был голос его сына.

Такого гнева, какой проснулся в сердце Ван-Луна, ему еще в жизни не приходилось испытывать, хотя с тех пор, как дела его процветали и люди стали называть его богачом, в нем пропала прежняя робость деревенского жителя, он всегда готов был разгневаться из-за мелочей и держал себя надменно даже в городе. Но этот гнев был гневом мужчины против другого, который похитил у него любимую женщину, и когда Ван-Лун вспомнил, что этот другой — его собственный сын, сердце его переполнилось отвращением.

Он стиснул зубы и вышел в бамбуковую рощицу, выбрал там гибкий и тонкий бамбук и очистил его от веток, оставив кисть мелких ветвей на верхушке, — тонкий и твердый бамбук, словно струна, очищенный от листьев. Потом он тихонько вошел и разом отдернул занавесь и увидел, что во дворе стоял его сын, сверху вниз смотря на Лотос, которая сидела на скамеечке на краю пруда. И Лотос была одета в персикового цвета шелковый халат, которого он никогда не видел на ней по утрам. Они разговаривали, и женщина легкомысленно смеялась и смотрела на юношу искоса, и отворачивалась в сторону. И они не слышали Ван-Луна. Он стоял и пристально смотрел на них, с побелевшим лицом, губы его раздвинулись, обнажив оскал зубов, и руки крепко стиснули бамбуковую палку. И все же они не слышали его и не услышали бы, если бы не вышла Кукушка и не закричала, увидев его.

Тогда Ван-Лун выскочил, набросился на сына и начал хлестать его, и хотя юноша был выше ростом, отец был сильнее от работы в поле и от того, что его возмужалое тело было крепче, и он бил сына до тех пор, пока не брызнула кровь. Когда Лотос, визжа, уцепилась за его руку, он стряхнул ее, и так как она продолжала цепляться и визжать, он ударил ее и бил ее, пока она не убежала, и бил сына до тех пор, пока тот не свалился на землю, закрывая лицо руками.

Тогда Ван-Лун остановился, и дыхание со свистом вырывалось сквозь сжатые зубы, и пот катился градом по телу, и он весь взмок и ослабел, словно после болезни. Он бросил бамбуковый хлыст и прошептал, задыхаясь:

— Ступай в свою комнату и не смей выходить, пока я с тобой не разделаюсь, а не то я тебя убью!

И юноша поднялся, не говоря ни слова, и вышел. Ван-Лун опустился на скамеечку, на которой сидела Лотос, и, закрыв глаза, опустил голову на руки, с трудом переводя дух. Никто не подходил к нему, и он долго сидел в одиночестве, пока не успокоился и гнев его не прошел.

Потом он устало поднялся и вошел в комнату, где Лотос лежала на кровати, громко плача. И он подошел к ней и повернул ее лицом к себе, и она, лежа, смотрела на него и плакала, и на лице у нее вздулся багровый рубец от его хлыста.