Пэрл Бак - Земля

И, притянув ее к себе за руку, он спросил:

— Отчего ты плакала?

Она повесила голову и, теребя пуговицу на своем халате, застенчиво ответила, понизив голос:

— Потому что мать все туже и туже забинтовывает мне ноги, и я не могу спать но ночам.

— Я не слышал, как ты плачешь, — сказал он в изумлении.

— Нет, — ответила она просто, — мать сказала, чтобы я не плакала громко, потому что ты очень добрый и жалостливый и не велишь бинтовать мне ноги, — и тогда муж не будет меня любить, как и ты ее не любишь.

Она сказала это просто, как ребенок рассказывает сказку. И Ван-Луна словно ударом ножа поразило, что О-Лан рассказала ребенку о том, что он не любит ее, мать ребенка, и он ответил поспешно:

— Ну, сегодня я слышал о хорошем муже для тебя. Посмотрим, не уладит ли Кукушка это дело.

Тогда ребенок улыбнулся и опустил голову, словно взрослая девушка, а не девочка. И в тот же вечер Ван-Лун сказал Кукушке, когда он был на внутреннем дворе:

— Ступай и посмотри, нельзя ли это уладить?

Но в эту ночь он спал тревожно рядом с Лотосом, просыпался и раздумывал о своей жизни и о том, что О-Лан была первой женщиной, какую он знал, и что она была ему преданной служанкой. И он думал о том, что сказала девочка, и печалился, потому что, при всей своей непонятливости, О-Лан видела его насквозь.

В ближайшие после того дни он отослал второго сына в город и подписал бумаги о помолвке второй дочери, условился о приданом и о подарках одеждой и драгоценностями ко дню ее свадьбы. И Ван-Лун успокоился и сказал в сердце своем:

«Теперь все дети мои обеспечены, и моя бедная дурочка может сидеть на солнце со своим лоскутком. А младшего сына я оставлю себе в помощники и не отдам его в школу, потому что двое умеют читать и писать, и этого довольно».

Он гордился тем, что у него три сына, и один из них — ученый, другой — купец, третий — крестьянин. Он был доволен и перестал думать о своих детях. Но, хотел он этого или нет, все чаще приходила ему в голову мысль о женщине, которая родила его детей.

Ван-Лун в первый раз за все годы жизни с О-Лан начал думать о ней. Даже в первые дни он думал о ней не ради нее самой, а только потому, что она была женщина и первая, какую он знал. И ему казалось, что он все время был занят то одним, то другим и не имел свободного времени, и только теперь, когда дети его были пристроены и поля убраны и опустели с приходом зимы, теперь, когда жизнь его с Лотосом наладилась и она покорилась ему, после того как он ее побил, — теперь, казалось ему, у него есть время думать, о чем он хочет, и он думал об О-Лан.

На этот раз он смотрел на нее не потому, что она была женщина, и не потому, что она стала безобразна и пожелтела и высохла. Он смотрел на нее с каким-то угрызением совести и видел, что она похудела и кожа у нее стала сухая и желтая. Она всегда была смуглой, и лицо у нее было румяное и загорелое, когда она работала в поле. А теперь уже много лет она не выходила в поле, разве только во время жатвы; и даже этого она не делала уже два года, если не больше, потому что он не хотел, чтобы люди говорили: «А твоя жена все еще работает в поле, хотя ты и богат?»

Однако он не задумывался над тем, почему она согласилась наконец оставаться дома и почему она стала двигаться все медленнее и медленнее, и теперь, думая об этом, он вспомнил, что иногда по утрам он слышал, как она стонет, вставая с кровати или нагибаясь к устью печи, и только, когда он спрашивал: «Ну, что с тобой?» — она сразу замолкала.

И теперь, смотря на нее и на странную опухоль на ее теле, он мучился угрызениями совести, сам не зная почему, и оправдывался: «Что же, не моя вина, что я не любил ее, как любят наложниц. Никто этого не делает». И добавлял себе в утешение: «Я не бил ее и давал ей серебра, когда она просила».

Но все же он не мог забыть, что сказала ему дочь, и это кололо его, хотя он не знал почему, так как, когда он рассуждал об этом, выходило, что он всегда был хорошим мужем, лучше многих других.

И он не мог освободиться от чувства неловкости перед ней и все смотрел на нее, когда она приносила ему кушанье и двигалась по комнате. И однажды, нагнувшись мести пол, после того как они поели, О-Лан тихо застонала, и лицо у нее посерело от внутренней боли, и все еще согнувшись, она приложила руку к животу. Он спросил резко:

— В чем дело?

Но она отвернулась и ответила кротко:

— Это все та же старая боль у меня внутри.

Он посмотрел на нее пристально и сказал младшей дочери:

— Возьми метлу и подмети, потому что твоя мать больна.

А жене он сказал ласково, как не говорил с ней уже много лет:

— Ступай и ляг в постель, и я велю дочери принести тебе горячей воды. Не вставай.

Она повиновалась ему без возражений и медленно ушла в свою комнату, и ему слышно было, как она с трудом двигалась там, а потом легла и тихонько застонала. Он сидел, прислушиваясь к этим стонам, и наконец не выдержал этого, вскочил и отправился в город расспросить, где лавка врача.

Он нашел лавку, которую ему указал продавец с хлебного рынка, где работал теперь его средний сын, и вошел в нее. Врач сидел, коротая время за чаем. Это был старик с длинной седой бородой и с медными очками на носу, большими, как глаза у совы, и на нем был грязный серый халат с такими длинными рукавами, что они совсем закрывали руки.

Когда Ван-Лун рассказал ему, что чувствует его жена, он поджал губы и открыл ящик стола, за которым сидел, достал оттуда что-то, завернутое в черное сукно, и сказал:

— Я пойду сейчас же.

Когда они подошли к постели О-Лан, она лежала в забытьи, пот, словно роса, выступил у нее на верхней губе и на лбу. И старый врач наклонил голову, чтобы рассмотреть его. Он протянул руку, сухую и пожелтевшую, словно у обезьяны, и пощупал пульс, и, довольно долго продержав ее руку в своей, он важно покачал головой, говоря:

— Селезенка увеличена, и печень не в порядке. В матке — камень величиной с человеческую голову, желудок ослаблен. Сердце едва бьется, и в нем, без сомнения, есть черви.

При этих словах сердце Ван-Луна замерло, и в страхе он закричал сердито:

— Ну, так дай ей лекарство! Что же ты?

О-Лан открыла глаза, услыша его голос, и посмотрела на них, не понимая, в чем дело, усыпленная болью. Тогда старый врач заговорил снова:

— Это тяжелая болезнь. Без ручательства за выздоровление я возьму с тебя десять серебряных монет. Я дам тебе трав с сушеным тигровым сердцем и собачьим зубом, свари все это вместе и дай ей пить отвар. Но если ты хочешь, чтобы я ручался за полное выздоровление, тогда пятьсот серебряных монет.

Когда О-Лан услышала слова: «пятьсот серебряных монет», она сразу очнулась от забытья и сказала слабым голосом:

— Нет, моя жизнь не стоит таких денег. За эту цену можно купить хороший участок земли.