Пэрл Бак - Земля

— Несчастье иметь в семье такую грубую и наглую женщину: мужчина зовет ее «красной говядиной», а она только смеется ему в глаза!

А жена среднего сына, не долго задумываясь, ответила громко:

— Моя невестка завидует, потому что мужчина назвал ее «холодной рыбой».

И обе они начали обмениваться сердитыми взглядами и возненавидели друг друга, хотя старшая, гордясь благопристойностью своего поведения, молча презирала другую и старалась делать вид, что не замечает ее присутствия. Но когда ее дети выбегали со своего двора, она кричала им:

— Не подходите к этим грубым детям!

Она звала детей в присутствии невестки, которая стояла тут же рядом, на дворе, и та в свою очередь кричала своим детям:

— Не играйте со змеями: они вас укусят!

И обе женщины все сильнее и сильнее ненавидели друг друга, и тем больше ожесточались, что братья недолюбливали друг друга, и старший брат всегда боялся, как бы его происхождение и семья не показались слишком низменны его жене, которая воспитывалась в городе и была из лучшего рода, чем он сам; а средний боялся, как бы склонность брата тратить деньги не повела к расточению всего их наследства еще до раздела. А кроме того, для старшего брата было унизительно, что средний брат знал, сколько денег у их отца, и сколько тратится, так что, хотя Ван-Лун получал все деньги со своих земель и распоряжался ими сам, все же средний брат знал, сколько их было, а старший не знал и должен был ходить к отцу и просить то на одно, то на другое, как ребенок. И когда обе жены возненавидели друг друга, то ненависть их перешла и к мужьям, и домашние обоих братьев злобились друг на друга, и Ван-Лун вздыхал, что нет мира в его доме.

У Ван-Луна была своя тайная забота с тех пор, как он оказал покровительство рабыне Лотоса и защитил ее от сына дяди. С того самого дня молодая девушка была в немилости у Лотоса, и хотя девушка служила ей безропотно и рабски покорно и весь день, стоя около нее, набивала ей трубку и подавала то одно, то другое, и вставала ночью, если Лотос жаловалась на бессонницу, и растирала ей ноги и все тело, чтобы успокоить ее, — все же Лотос была недовольна.

Она ревновала к девушке и высылала ее из комнаты, когда приходил Ван-Лун, и обвиняла Ван-Луна в том, что он засматривается на девушку. Ван-Лун до сих пор думал о девушке как о бедном ребенке, который напуган и всего боится, и был привязан к ней так же, как к своей дурочке, не больше. Но когда Лотос начала обвинять его, ему вздумалось посмотреть на нее, и он увидел, что девушка вправду мила и бледна, как цветок груши, и что-то взволновало его старческую кровь, которая текла спокойно уже десять лет и даже больше.

И хотя он смеялся над Лотосом, говоря: «Неужели ты думаешь, что я все еще полон страсти, когда я вхожу в твою комнату не чаще трех раз в год?» — но искоса он посматривал на девушку и чувствовал волнение.

Как ни была невежественна Лотос, она знала толк в отношениях мужчины и женщины, знала, что в мужчине на склоне лет ненадолго пробуждается юность, и, сердясь на девушку, говорила, что продаст се в чайный дом. Но все же Лотос была изнежена, а Кукушка стара и ленива, девушка же была проворна и, привыкнув ходить за Лотосом, знала, что требуется ее госпоже, прежде чем та догадывалась об этом сама. И Лотос и хотела и не хотела с ней расстаться, и эта непривычная неурядица тем больше ее сердила, что мешала ей спокойно жить, и ладить с ней стало труднее, чем обычно.

Ван-Лун не приходил к ней во двор много дней подряд, потому что трудно было переносить вспышки ее гнева. Он говорил себе, что нужно подождать, пока она успокоится, а тем временем мысли его были заняты бледной молодой рабыней гораздо больше, чем он смел себе признаться. И словно мало было неладов между женщинами, в доме появилась еще одна забота — младший сын Ван-Луна.

Младший сын его был тихий юноша, погруженный в запоздалое ученье, и все видели в нем только гибкого и стройного мальчика, всегда с книгами подмышкой, за которым, словно пес, ходит по пятам старый учитель.

Но юноша жил среди солдат и слушал их рассказы о войне, грабежах и сражениях, слушал обо всем этом с восторгом, не проронив ни слова. Потом он стал просить у старого учителя книг о войнах, о трех царствах и о разбойниках, которые жили в старину у озера Суэй, и голова у него была полна мечтами.

И теперь он пришел к отцу и сказал:

— Я знаю, что мне делать. Я хочу быть солдатом и уйду на войну.

Услышав это, Ван-Лун в великом смятении подумал, что хуже этого ничего не могло случиться, и закричал грозным голосом:

— Что это за безумие! И неужели мои сыновья никогда не дадут мне покоя?

Он спорил с юношей, но, видя, что его черные брови сдвинуты над переносицей, старался быть ласковым и кротким и говорил:

— Сын мой, еще в старину говаривали, что не берут хорошее железо на гвозди, а честных людей — в солдаты. А ты — мой сын, мой любимый младший сын, и как же мне спать спокойно, зная, что ты скитаешься по всей стране вместе с армией?

Но юноша стоял на своем и сказал, сдвинув черные брови:

— Я уйду.

Тогда Ван-Лун стал его уговаривать:

— Я позволю тебе поступить в любую школу и пошлю тебя в большие школы на Юге, и даже в иностранную школу, где учат любопытным вещам, ты поедешь учиться, куда захочешь, если не пойдешь на войну. Позор для такого человека, как я, у которого есть земля и серебро, иметь сына-солдата.

И так как юноша все еще молчал, то он добавил:

— Скажи своему старому отцу, почему ты хочешь быть солдатом?

И вдруг глаза юноши засверкали из-под бровей, и он ответил:

— Будет такая война, о которой мы не слыхивали, будет революция, будут бои и небывалая война, и наша земля станет свободна!

Ван-Лун слушал в изумлении: ни один из сыновей еще не изумлял его до такой степени.

— Не знаю, что это за вздор, — сказал он удивленно. — Наша земля и так свободна. Вся наша хорошая земля свободна. Я сдаю ее кому хочу, и она приносит мне серебро и хороший рис, и ты одет и сыт благодаря земле. Не знаю, какой тебе еще нужно свободы?

Но мальчик прошептал с горечью:

— Ты не понимаешь… ты слишком стар… Ты ничего не понимаешь…

Ван-Лун в раздумьи смотрел на своего сына и, видя страдальческое выражение молодого лица, размышлял: «Я дал этому сыну все, даже жизнь. Я позволил ему бросить землю, и после меня ни один из сыновей не станет заботиться о земле. Я позволил ему читать и писать, хотя моей семье это уже не нужно».

И, не сводя глаз с юноши, он добавил про себя: «Этот сын все получил от меня».

Потом он пристально вгляделся в сына и увидел, что он был высок, как взрослый мужчина, хотя все еще юношески тонок, и нерешительно пробормотал вполголоса, не замечая в нем признаков возмужалости: