Пэрл Бак - Земля

Наконец он повернулся к девушке. Вся его гордость исчезла, и он сказал ей смиренно и кротко, с великой печалью:

— Я слишком стар для тебя, сердце мое, и хорошо знаю это. Я стар, очень стар.

Но девушка отняла руки от лица и закричала так страстно, как ему еще не приходилось слышать:

— Молодые люди жестоки, я больше люблю стариков!

На утро следующего дня младший сын Ван-Луна ушел неизвестно куда.

Как осень ненадолго вспыхивает летним теплом перед наступлением зимнего сна, так было и с недолгой любовью Ван-Луна к Цветку Груши. Кончилась короткая вспышка, и страсть умерла в нем: он любил ее, но уже бесстрастно.

Когда страсть в нем угасла, он остыл и сразу состарился. Однако он любил ее, и для него было отрадой, что она живет у него на дворе и преданно, не по летам терпеливо, служит ему, и он был неизменно добр к ней. И его любовь к ней все больше и больше походила на любовь отца к дочери.

И ради него она была добра к его бедной дурочке, и это его утешало, так что однажды он высказал ей то, что давно было у него на душе. Ван-Лун не раз думал о том, что будет с дурочкой после его смерти, и знал, что никому, кроме него, нет дела, жива она или умерла. И он купил в лавке врача белый ядовитый порошок и сказал себе, что даст его дурочке, как только увидит, что близка его смерть. Но все же он боялся этого больше, чем смертного часа, и теперь для него было утешением видеть преданность Цветка Груши. Однажды он позвал ее к себе и сказал:

— Кроме тебя, мне некому оставить бедную дурочку после моей смерти, а она проживет долго, потому что на уме у нее нет забот и ничто не тяготит ее. И я знаю, что после моей смерти никто не позаботится накормить ее, ни посадить ее на летнее солнце, ни увести ее во-время от дождя или зимнего холода, и ей, бедняжке, может быть, придется бродить по улицам, когда всю жизнь о ней заботились ее мать и я. Вот в этом мешочке «ворота мира» для нее. И если я умру, то после моей смерти ты смешаешь это с рисом и дашь ей съесть, и она последует за мной. И я буду спокоен.

Но Цветок Груши отступила перед его протянутой рукой, в которой он держал порошок, и сказала, как всегда, тихо:

— Я не могу убить муху, как же я отниму у нее жизнь? Нет, господин, лучше я возьму эту бедную дурочку к себе, потому что ты был ко мне, добр, добрее всех других, и только от тебя я видела доброту.

Ван-Лун чуть не заплакал при этих словах, потому что до сих пор никто не платил ему такой признательностью; и сердце его прилепилось к ней, и он сказал:

— И все же возьми это, дитя мое, потому что я никому не верю так, как тебе, но и ты должна когда-нибудь умереть, — мне нелегко это говорить. А кроме тебя нет никого, никого: я знаю, что моим невесткам некогда — они ссорятся, у них есть дети, а сыновья мои — мужчины, и им не до того.

Когда она поняла его мысль, она взяла у него пакет, не говоря ни слова, и Ван-Лун доверился ей и не беспокоился о судьбе своей бедной дурочки.

Ван-Лун старился все больше и больше и жил почти один на своем дворе, если не считать бедной дурочки и Цветка Груши. Иногда он оживлялся немного и, глядя на Цветок Груши, тревожился и говорил:

— Эта жизнь чересчур тиха для тебя, дитя мое.

Но она всегда отвечала кротким голосом и с величайшей благодарностью:

— Это тихая и спокойная жизнь.

Иногда он снова повторял:

— Я слишком стар для тебя, и огонь мой превратился в пепел.

Но та отвечала с неизменной благодарностью:

— Ты добр ко мне, а больше мне ничего не нужно.

Однажды Ван-Лун почувствовал любопытство и спросил ее:

— Что такое случилось с тобой в ранней юности, отчего ты так боишься мужчин?

И в ожидании ответа он взглянул на нее и увидел великий испуг в ее глазах. Закрыв лицо руками, она прошептала:

— Я ненавижу всех мужчин, кроме тебя. Я всегда ненавидела всех мужчин, даже отца, который меня продал. Я видела от них только дурное и ненавижу их.

И он сказал в раздумьи:

— Мне кажется, тебе жилось легко и спокойно в моем доме.

— Я чувствую к ним отвращение, — сказала она, отвернувшись. — Я чувствую отвращение и ненавижу их. Ненавижу всех молодых людей.

Больше она ничего не захотела сказать, и он раздумывал и не мог решить, то ли Лотос внушила ей это чувство рассказами о своей жизни, то ли Кукушка отпугнула ее своим бесстыдством, то ли с ней случилось что-нибудь, что она держит втайне и не хочет сказать ему.

Он вздохнул и перестал расспрашивать, потому что больше всего ему теперь хотелось покоя, и он желал только сидеть во дворе рядом с дурочкой и Цветком Груши.

Так старость его проходила день за днем и год за годом, и он дремал, сидя на солнце, то и дело просыпаясь, как бывало его отец, и говорил себе, что жизнь его кончена и он доволен ею.

Иногда, не очень часто, он выходил на другие дворы, а иногда, еще реже того, виделся с Лотосом. И она ни словом не упоминала о девушке, которую он взял себе, но встречала его довольно радушно, потому что она тоже состарилась и довольствовалась едой и вином, которое любила, и серебром, в котором ей не было отказа. После стольких лет они сидели вместе с Кукушкой уже не как госпожа и служанка, а как подруги и говорили о многом, а больше всего о старом времени и о мужчинах, и шептались о том, чего не хотели говорить вслух, ели, пили и спали, а проснувшись, снова сплетничали и снова ели и пили.

И когда Ван-Лун приходил к сыновьям, что бывало очень редко, они встречали его почтительно и спешили палить ему чаю, а он просил показать ему последнего ребенка и, легко забывая, спрашивал много раз:

— Сколько у меня внуков теперь?

И ему охотно отвечали:

— Одиннадцать внуков и восемь внучек.

И он, посмеиваясь, отзывался:

— Если прибавлять каждый год по два, то всегда можно знать сколько их, не так ли?

Он оставался недолго и разглядывал детей, собравшихся вокруг него.

Внуки его были теперь высокого роста юноши, и он пристально вглядывался в них, стараясь рассмотреть, на кого они похожи, и бормотал про себя:

«Вот этот похож на прадедушку. А вот маленький купец Лиу… А вот и я сам в молодости…»

И он спрашивал их:

— Вы ходите в школу?

— Да, дедушка, — отвечали они нестройным хором.

А он спрашивал снова:

— А учите вы Четверокнижие?

Они смеялись с откровенным презрением молодости к старику и отвечали:

— Нет, дедушка, никто уже не учит Четверокнижия после революции.

И он отвечал в раздумьи:

— Да, я слышал о революции, но всю мою жизнь я столько работал, что мне было не до нее. Нужно было думать о земле.

Внуки старались сдержать смех, и наконец Ван-Лун вставал, чувствуя себя только гостем у своих сыновей.

Прошло еще немного времени, и он уже не ходил навещать сыновей, но спрашивал иногда Кукушку: