Пэрл Бак - Сыновья

Да, всю эту долгую зиму Ван Тигр не оставлял этой мечты. Это была одинокая зима, такая одинокая, что иной раз он даже заходил на женские дворы, не зная, куда ему деваться. Но и там ему нечего было делать: неученая его жена осталась теперь одна со своими дочерьми, и Вану Тигру не о чем было говорить с ними, и он сидел, мрачный и одинокий, и чувствовал, что они ему почти чужие. Иногда он вспоминал об ученой жене, но она уже много лет не приезжала домой и жила при дочери, которая училась в какой-то школе. Как-то она прислала Вану Тигру свой портрет, где она была изображена вместе с дочерью, и Ван Тигр долго смотрел на этот портрет. Девушка была хорошенькая. У нее было маленькое живое лицо, она смело смотрела с портрета черными и смелыми глазами из-под стриженых, коротких волос, и Ван Тигр чувствовал, что она ему чужая. Он знал, что она окажется одной из тех веселых, говорливых девушек, которых теперь много и с которыми он не умеет говорить. Потом он взглянул на свою ученую жену, — он никогда ее не знал, не знал даже в то время, когда ходил к ней по ночам. Он смотрел на нее дольше, чем на дочь, а с портрета она отвечала ему взглядом, и он чувствовал ту же неловкость, как бывало в ее присутствии, словно она хотела сказать ему что-то, чего он не желал слушать, словно она просила у него то, чего он не мог ей дать. И он пробормотал, отодвигая ее портрет:

— Человеку на многое в жизни не хватает времени: я был очень занят, мне некогда было возиться с женщинами.

Он ожесточился сердцем, и ему казалось добродетелью, что он уже столько лет не ходит к своим женам. Он никогда не любил их.

Но самыми одинокими часами были те ночные часы, когда он сидел перед своей жаровней. Днем он еще находил себе дело, но потом снова надвигались ночи и нависали над ним темные и безрадостные, как в былое время. В такие ночи он не верил себе и чувствовал, что он уж стар; ему не верилось даже, что весной он сможет одержать новую, большую победу. В такие ночи он улыбался безрадостно, глядя на уголья, жевал свою бороду и думал со скорбью: «Может быть, ни одному человеку не удается совершить всего, что он задумал». И через некоторое время подумал опять: «Мне кажется, у человека с рождением сына является столько замыслов, что и трем поколениям не выполнить их».

Но у Вана Тигра остался его верный человек; он следил за своим старым господином, и заметив, что по ночам он сидит в раздумьи над жаровней, а днем не обращает внимания на своих солдат и позволяет им бездельничать, верный человек, не говоря лишних слов, принес ему кувшин горячего, крепкого вина и соленых закусок для возбуждения жажды и уговорил его дать себе покой. И немного спустя Ван Тигр очнулся от забытья и выпил, потом выпил еще, ему стало легче и захотелось спать. И выпив вина, он подумал перед тем, как заснуть:

«Что же, у меня есть сын, и чего я не успею сделать при жизни, то сделает он».

Этой зимой Ван Тигр, сам того не замечая, привык пить вино, и пил его больше, чем когда бы то ни было, а верный человек, который его любил, очень этим утешался. Если Ван Тигр иной раз отталкивал кувшин, старик ласково уговаривал его:

— Пей, господин мой, — каждый человек должен иметь какое-нибудь утешение на старости лет и какую-нибудь маленькую радость, а ты слишком суров к самому себе.

И Ван Тигр пил в угоду ему, желая показать, что он его ценит. После этого он мог спать даже в эту одинокую зиму, потому что ему становилось легче, и, напившись вина, он снова горячо верил в сына и забывал о том, что между ними были нелады. В те дни Вану Тигру не приходило в голову, что у сына могли быть другие замыслы, чем у него, и жил ожиданием весны.

Но вот пришла ночь задолго до наступления весны, и в эту ночь Ван Тигр сидел в своей комнате, согревшийся и полусонный; вино в кувшине остывало на столике возле него, и даже меч свой он отстегнул и положил на столик рядом с кувшином.

Вдруг в глубокой тишине зимней ночи ему послышалось, что во двор ворвался конский топот и шум солдатских шагов, потом все стихло. Он приподнялся, опираясь на ручки кресла, не зная, чьи это могли быть солдаты, и даже подумал, не приснилось ли это ему. Он еще не успел двинуться с места, как вбежал телохранитель, радостно крича:

— Маленький генерал здесь!

Ван Тигр много выпил в эту ночь, потому что было холодно, и не сразу мог притти в себя, и, проведя рукой по губам, он пробормотал:

— Во сне мне показалось, что это неприятель!

Он стряхнул с себя дремоту, встал и вышел во двор через большие ворота. Было светло от множеств факелов в руках солдат, и в этом светлом круге он увидел своего сына. Юноша, соскочив с коня, стоял в ожидании и, завидев отца, поклонился, бросив на него странный, почти враждебный взгляд. Ван Тигр вздрогнул от холода и, запахнувшись плотнее, изумленно спросил сына:

— Где же твой воспитатель и почему ты здесь, сын мой?

Юноша ответил, едва шевеля губами:

— Мы разошлись. Я ушел от него.

Тогда Ван Тигр очнулся от своего изумления и понял, что тут есть что-то неладное, о чем нельзя говорить перед этими простыми солдатами, которые толпятся вокруг, готовые слушать их ссору, и, повернувшись, он приказал сыну следовать за собой. Они пошли в комнату Вана Тигра, и Ван Тигр велел всем выйти и остался с сыном один. Но он не сел, и сын его стоял перед ним, Ван Тигр оглядывал его с головы до ног, словно никогда не видел этого юношу, который был его сыном. Наконец он сказал с расстановкой:

— Какая это на тебе форма?

И сын, подняв голову, ответил спокойно и упрямо:

— Это форма новой революционной армии.

Он провел языком по губам и стоял в ожидании перед отцом.

В эту минуту Ван Тигр понял, что сделал его сын и кем он стал теперь, понял, что это форма южной армии и новой войны, о которой он слышал, и крикнул:

— Это армия моих врагов!

Он опустился в кресло, потому что дыхание перехватило у него в груди и он задыхался. Он сел, чувствуя, что старый его гнев поднимается в нем, чего не бывало с тех пор, как он убил шестерых солдат. Он схватил свой острый и тонкий меч со стола и крикнул громовым голосом:

— Ты мой враг, я убью тебя, сын мой!

Он тяжело дышал, потому что гнев охватил его с небывалой силой, подкравшись к нему быстро и неожиданно; и ему стало нехорошо, и он задыхался, сам не сознавая, что задыхается.

Но молодой человек не отступил, как делал, бывало, в детстве. Нет, он стоял спокойно и упрямо и, схватившись обеими руками за воротник, распахнул куртку и обнажил свою грудь перед отцом. Потом он заговорил с глубокой горечью в голосе:

— Я знал, что ты захочешь убить меня, — это твое старое и единственное средство.

Устремив свой взгляд на отца, он сказал без гнева:

— Что ж, убей меня. — И приготовившись, он стоял в ожидании, и лицо его было твердо и спокойно при свете свечи.