Фрэнсис Фицджеральд - Новые мелодии печальных оркестров

— Она и так может не стоять на месте.

— Как?

— Это зависит от вас.

Луэлла удивленно раскрыла глаза.

— Настал ваш черед сделаться средоточием, давать окружающим то, что вы до сих пор только получали. Младшим давать надежность, мужу — покой, старшим — некоторое милосердие. Нужно, чтобы люди, которые на вас работают, могли в вас верить. Нужно не порождать неприятности, а улаживать их, быть терпеливей, чем средний человек, и делать не меньше, чем приходится на твою долю, а чуточку больше. Роскошь и блеск этого мира в ваших руках.

Внезапно доктор Мун оборвал себя.

— Встаньте, — сказал он, — подойдите к зеркалу и скажите, что вы видите.

Луэлла послушно встала и подошла к венецианскому трюмо — покупке, сделанной в медовый месяц.

— Вижу несколько новых складок. — Она потрогала пальцами переносицу. — И тени в уголках… это, наверное, морщинки.

— Это вас огорчает?

Она быстро обернулась:

— Нет.

— Понимаете, что Чака больше нет? Что вы его больше никогда не увидите?

— Да. — Она медленно провела рукой по глазам. — Но это, кажется, было давным-давно.

— Давным-давно, — повторил он. — Вы сейчас меня боитесь?

— Больше не боюсь. — Она откровенно добавила: — Теперь, когда вы уходите.

Доктор Мун шагнул к двери. Он выглядел сегодня особенно вялым и еле двигался.

— Дом под вашим присмотром, — устало проговорил он шепотом. — Если здесь светло и не холодно, это ваши свет и тепло. Если здесь воцарится счастье, это будет ваша заслуга. Вас ожидают в жизни радости, но только никогда больше их не ищите. Теперь это ваша задача — хранить очаг.

— Не посидите ли еще? — осмелилась предложить Луэлла.

— Времени нет. — Его голос звучал так тихо, что слова были едва слышны. — Но помните: если вы будете страдать, я всегда готов помочь — насколько достанет моих сил. Я ничего не обещаю.

Доктор Мун открыл дверь. Пока не поздно, нужно было задать вопрос, который интересовал Луэллу больше всего.

— Что вы со мной сделали? — воскликнула она. — Почему я больше не горюю из-за Чака — вообще ни о чем не горюю? Скажите; я вроде бы вот-вот пойму, но все же не понимаю. Пока вы еще здесь — скажите, кто вы?

— Кто я?

Поношенный костюм застыл в дверях. Круглое бледное лицо расплывалось, раздваивалось, умножалось; все лица были разные, но это было то же лицо — грустное, счастливое, трагическое, равнодушное, покорное, и наконец десятки докторов Мунов выстроились в бесконечный ряд отражений, как месяцы, уходящие в перспективу прошлого.

— Кто я? — повторил он. — Пять лет жизни — вот кто я такой.

Дверь затворилась.

В шесть вернулся домой Чарльз Хемпл, и, как обычно, Луэлла встретила его в прихожей. Волосы его были белы как снег, но других следов перенесенная два года назад болезнь не оставила. Сама Луэлла изменилась больше: она немного пополнела, вокруг глаз лежали морщинки, наметившиеся в 1921 году, когда умер Чак. Но она была все еще красива, и в двадцать восемь на ее лице читалась зрелая доброта, словно бы жизненные горести, едва ее коснувшись, тут же поспешили прочь.

— К обеду придут Ида с мужем, — объявила она. — У меня два билета в театр, но если ты устал, то можем и не ходить.

— Давай сходим.

Луэлла всмотрелась.

— Тебе не хочется.

— Да нет же, хочется, в самом деле хочется.

— Ну, после обеда посмотрим.

Чарльз обнял ее за талию. Вместе они отправились в детскую, где их ждали, чтобы попрощаться на ночь, двое детей.

«Риц-Гриль» в Париже — одно из тех мест, где постоянно что-то случается: его можно сравнить с первой скамейкой на входе в Южный Центральный парк, с конторой Морриса Геста или с городом Херрин в штате Иллинойс. Я наблюдал, как там разрушались браки из-за необдуманного слова, видел потасовку между неким профессиональным танцором и одним английским бароном, знаю о двух по меньшей мере убийствах, которые непременно бы произошли, если бы не июль и теснота. Даже и убийцам требуется некоторый простор, а «Риц-Гриль» в июльскую пору забит полностью.

Войди туда летним вечером в шесть часов, ступая легко, чтобы не сдернуть ненароком сумку с плеча какого-нибудь студента колледжа, и тебе встретится твой должник, не вернувший тысячу долларов, или незнакомец, как-то давший тебе прикурить в городе Ред-Уинг, штат Миннесота, или тип, который десяток лет назад уболтал и увел от тебя твою девушку. Можно быть уверенным в одном: прежде чем раствориться в зелено-кремовых парижских сумерках, ты испытаешь чувство, будто на мгновение перенесся в одно из тех мест, которым от века уготована роль центра мира.

В половине восьмого встань посередине комнаты, постой полчаса с закрытыми глазами (я предлагаю это не всерьез), а потом открой их. Серые, синие и синевато-серые тона сцены померкли, доминирующей нотой (как выражаются галантерейщики) стало черное и белое. Минует еще полчаса — никаких нот нет вообще, комната почти пуста. Те, кто условился пообедать в компании, отправились обедать, неусловившиеся делают вид, что им тоже нужно на обед. Исчезли даже двое американцев, первыми явившиеся утром в бар: их увели заботливые друзья. Стрелки часов дергаются, как от электрического удара, и перескакивают на девять. Последуем за ними и мы.

Сейчас девять часов по времени «Рица», которое ничем не отличается от времени во всех прочих местах. В зал входит, вытирая шелковым платком алый разгоряченный лоб, мистер Джулиус Бушмилл, предприниматель (род. 1 июня 1876, Кантон, Огайо; супр. Джесси Пеппер; масон, республиканец, конгрегационалист, в 1908 депутат М. А. Ам., в 1909–1912 — предс., с 1911 директор компании «Граймз, Хансен», управляющий Мидлендской железной дорогой штата Индиана и пр. и пр.). Это его собственный лоб. На мистере Бушмилле красивый пиджак, но нет жилетки: обе его жилетки гостиничный лакей по ошибке отправил в сухую чистку, по каковому поводу у них с мистером Бушмиллом состоялось многословное объяснение, занявшее добрых полчаса. Само собой понятно, что видный промышленник был немало обескуражен непорядком в своем туалете. Преданную супругу и красавицу-дочь он оставил в холле, сам же стал искать некоего подкрепления, прежде чем отправиться в роскошную, предназначенную для привилегированной публики столовую.

Кроме него в баре находился только один посетитель: молодой американец, высокий, темноволосый и не лишенный мрачной привлекательности; скорчившись на кожаном угловом диване, он не сводил глаз с патентованных кожаных туфель мистера Бушмилла. Тот задался было вопросом, не посягнул ли злополучный лакей и на его обувь, но беглый взгляд вернул ему спокойствие. Это так его обрадовало, что он широко улыбнулся молодому человеку и по привычке сунул руку в карман пиджака за визитной карточкой.