Стефан Жеромский - Доктор Пётр

Мы все, члены обширной шляхетской семьи, составляли как бы особое общество, были отборным зерном, возросшим, как на навозе, на поте черни. Разве мы не двигали прогресс, не создавали цивилизацию, не развивали и не совершенствовали должным образом свою мысль? Дух времени рассеял нас между простонародьем, словно кто‑то взял четверть прекрасной ржи и рассеял ее по полю хилой вики. Мы распылились, выродились, исчезли совершенно. Что из того, что я сумел приспособиться, что пошел на службу к первому попавшемуся баловню судьбы, сыну какого‑то лавочника, выскочке, который с помощью всяких протекций, стипендий и лизоблюдства добился диплома инженера и возможности наживать капиталы на железной дороге? Что из того, что я вырвал из своего сердца гордые мысли с такой болью, точно выломал себе кости в суставах, что научился гнуть спину и работать, как последний из прежних моих батраков? Что из того, что, подавив в себе отвращение, я снизошел до современных понятий? Я не перестал быть самим собою и не стал мещанином.

Но стократ хуже то, что я не понимаю своего сына, что никогда не буду его другом, никогда не буду достоин его сочувствия, а ведь он — единственный человек, родной мне по крови. И ничего уже более не случится в моей постылой жизни, кроме одного примечательного события — моей смерти. Петрусь поедет в Англию. Это значит, что, когда я буду умирать, когда какой‑нибудь жалостливый человек вызовет его телеграммой, он, при самой большой поспешности, сможет приехать только на следующий день после моих похорон. После моей жалкой смерти… Никогда уже не погладить мне его голов}', не услышать его голоса! Я забыл, как он говорит, и никак не могу вспомнить, как звучит его голос. Все чудится мне он в чужих голосах, все как будто слышится, а вот никак не вспомню. И никогда мои глаза не увидят сына, не увидят его мужских широких плеч. Такой он был худенький и жалкий в тот вечер, когда я провожал его, не думая, что это уж навсегда. До самого конца я все буду прислушиваться, до последней минуты буду ждать, как дурак, — и все напрасно!..

В эту минуту старый шляхтич снова чувствует, как холодеет у него сердце от недобрых предчувствий.

— Он совсем меня позабудет, — шепчут его побелевшие губы. — Не подумает обо мне ни разу… Да и только ли… не подумает? Он нарочно прервет всякие отношения, перестанет писать, отречется совсем. В голове у него засядут всякие мысли. Что такое отцовство? — задаст себе вопрос какой‑нибудь современный философ. Приведет кучу доказательств и с неоспоримой ясностью покажет вам, что отцовство — это обман чувств, привычное понятие в моральном кодексе, которое по таким‑то и таким‑то причинам следует совсем искоренить. Быть может, даже… о ужас!., он будет совершенно прав. Он не будет ни подл, ни глуп, а только образован. Никто его за это не покарает, никто даже не осудит. Разве есть на это закон?

— Нужно искать спасения, — бормочет старик, ломая руки.

Холодные капли пота выступают у него на лбу, сердце бьется медленно, громко и гулко. Он напрягает все силы своей души, сильной и вместе с тем слабой, г>сю способность мыслить и рассуждать, опираясь на свои нравственные устои, он вступает в спор с софизмами сына, пытаясь в этом воображаемом споре изощрить свой ум, сделать его тонким, острым и проницательным.

— Я тебе покажу, дурак, я тебе объясню, я докажу, что ты лжешь, — говорит он глухим, твердым голосом.

Мучительно, но бесплодно напрягая ум, старик находит лишь странные и шаткие доводы. Он хватается за Них, но тут же отбрасывает, ищет новых и снова Следит за все более низкими мыслями сына: так гончая зимой, в метель, идет по следу серны, а вихрь то и дело заметает этот след.

— «Химия — штука хитрая» — … И вот ради нее он едет на край света. Что тут значит какой‑то старикашка, у которого судьба отняла все, до последней тряпки, до последней иллюзии.

Всей силой своего отцовского сердца проклинает он эту науку. Какая‑то химия, которую нельзя ни уничтожить, ни даже возненавидеть, словно смерть, отняла у него его родное дитя.

— Отдай мне его! — стонет отец. — Отдай мне его на один лишь день. Больше не прошу.

Где‑то далеко — далеко, среди снежных сугробов, раздается свист пролетающего поезда, неожиданный и пронзительный, как крик о помощи. И снова воцаряется глубокая тишина. Лунный свет медленно крадется к постели старика, а он мечется и плачет, скрючившись в темном углу, и все повторяет свою однообразную, горькую жалобу.

Пан Теодор Бияковский (вернее просто Бияк) окончил институт инженеров путей сообщения как раз в такое время, когда неизбежные экономические условия раскрыли перед ним кошелек и нашептывали: «Греби, прекрасный молодой человек!» Не только пресса пела гимны в честь молодого инженера и озаряла его бенгальскими огнями [6] Жеромский иронизирует над позитивистской прессой, которая, призывая польское общество признать значение и силу промышленности и капитала, представляла инженеров и фабрикантов спасителями общества. , но вдобавок ко всему разумные девы, которые, как известно, всегда лучше других умеют уловить дух времени, зажгли внезапно свои светильники, обнажили свои лебединые груди и, бодрствуя, поджидали, не постучится ли к ним положительный жених. Пан Теодор еще лучше, чем девы, постиг дух времени и решил жениться подобающим образом. Он стал бывать в доме одного богатого варшавского канатчика, очаровательная дочка которого тщательно хранила в своей памяти несколько первых страниц из книги Бокля [7] Бокль, Генри — Томас (1821–1862) — английский историк-позитивист. Основной его труд «История цивилизации в Англии» (1857–1861) оказал большое влияние на развитие позитивистских идей в Польше. Знакомство с трудами Бокля было модным в среде польской буржуазии. .

Пан Теодор родился в Варшаве, чуть ли не на Крахмальной улице, где отец его содержал на углу скромный, бедный, но чистый трактирчик. В детские и отро ческие годы маленький Геось вместе со стайкой братьев и сестер играл, с позволения сказать, в уличной канаве, бил стекла у соседей — евреев и, по всей вероятности, пребывал бы вечно во мраке невежества, если бы не одна счастливая случайность. Хозяйка того дома, в котором помещалось заведение старого Бияка, дама весьма почтенного возраста, существо необыкновенно чувствительное, в одно прекрасное утро была поражена камнем, метко пущенным из рогатки рукой маленького сорванца. Камень застрял у нее в шиньоне, и это стоило старой деве нескольких дней слез и нравственных страданий.

Она приказала позвать к себе Теося, долго смотрела на него и, наконец, произнесла:

— Ступай, дитя, я велю тебя учить [8] «Ступай дитя, я велю тебя учить» — строка из стихотворения выдающейся польской поэтессы Марии Конопницкой (1842–1910) «Перед судом» (1870). .