Андрэ Стиль - Париж с нами

Обычно руководители шагают нога в ногу с демонстрантами, а сегодня они разбросаны повсюду, и люди не ощущают крепкой руки, которая именно сейчас так необходима! Охранники избивают демонстрантов, и теми овладевает бессильная ярость. Что можно сделать без оружия? В следующий раз, говорит себе каждый, возьму палку… наберу камней!.. Небось в порту, когда у докеров в руках багры, охранники ведут себя не так храбро… Ко всему еще примешивается чувство обиды, несправедливости всего происходящего. Хотя рабочие хорошо знают, что для охранников нет ничего святого, но все же каждый раз возмущает это грубое нарушение всех прав, законов, конституции… И в этом чувстве обиды — одновременно и жалость и презрение к себе: как можно до такой степени дать себя провести, стать игрушкой в руках этих мерзавцев… Ощущение обреченности, бесцельности дальнейшей борьбы порождено еще и тем, что демонстранты отрезаны от биржи труда, от здания, принадлежащего им, народу, они не могут подойти к нему, собраться около него так, как было намечено. И вообще на кой чорт все эти бессмысленные, бесцельные попытки прорваться на площадь?.. К чему они могут привести?.. Пароход-то по-прежнему стоит на месте, и ему от всего этого ни жарко ни холодно… Даже, если им и удастся пробиться к бирже, что это изменит? Только напрасная трата сил.

У большинства демонстрантов такое же подавленное состояние, какое было и вчера вечером. Теперь, когда часть горючего уже перевезена на склад, всякая борьба кажется нелепой, никчемной, лишенной какого бы то ни было смысла.

Но все же народ не расходится. Больше того, как только охранники отбегают назад, толпа наступает, она не дает в обиду товарищей и при первой же возможности теснит полицейских. В душе никто не верит, что этим все и ограничится. Ведь это только начало. А все надписи на стенах домов и на мостовых, всё, что говорится со вчерашнего вечера, — разве это пустая болтовня?.. И потом радостная новость, — то, о чем только что стало известно: все железнодорожники, все шоферы автобусов объявили забастовку на всю вторую половину дня, на все то время, пока будет длиться демонстрация. Говорят, уже весь транспорт стоит…

Охранники довольны результатами своей новой тактики и пользуются растерянностью демонстрантов. На каждую уличку брошены дополнительные летучие отряды, и им удается еще дальше оттеснить толпу.

Докеры, живущие в здании бывшей школы, вышли все вместе. Жак со своей забинтованной рукой шел впереди, как знаменосец. Он обещал Франсине немедленно вернуться домой, как только она за ним пришлет. На время его отсутствия у Франсины осталась дежурить Мартина. Альфонс тоже отправился на демонстрацию. Тут он не колебался ни минуты, но вел себя опять довольно странно… Он долго стоял за дверью и прислушивался, как жильцы, собираясь, перекликались в коридоре, потом вышел из своей комнаты, как ни в чем не бывало, и увидев Люсьена, кивнул ему головой, но тот сделал вид, что не заметил Альфонса, а может быть, и в самом деле не обратил на него внимания. Жежен тоже отвернулся от подрядчика, и Альфонс все понял. Ему объявили бойкот. Альфонс чуть не вспылил и чуть не стал кричать о том, что это глупо, ни на что не похоже, сплошное ребячество, но сдержался: все и так достаточно настроены против него, незачем подливать масла в огонь. Вначале Альфонс шел вместе с докерами — их было человек пятнадцать, — но все они вели себя так, будто Альфонса и не существует, и ему стало не по себе. Он замедлил шаг, начал понемногу отставать, дал обогнать себя и поплелся сзади один. Он все еще не мог понять, почему все от него отвернулись. Поступил он неправильно, и за это его исключили из партии, но он же не враг! С Робером разговаривают, и даже в партии его оставили. А ведь тот совершил не меньшую ошибку. Будь Робер вчера утром в порту, все могло бы повернуться иначе… Да и вообще как можно не разговаривать с человеком? Разве это выход из положения?

За Жаком шли Полетта, старик Жежен, Жанна, Фернанда, Жерар, оба Дюпюи, Люсьен и Бувар с дочерью. Анри ушел несколько раньше, он условился встретиться с Полем, Дэдэ и остальными руководителями. Фернанде удалось отговорить Папильона, и он остался в постели. Но она все же время от времени оглядывалась, так как далеко не была убеждена, что Папильон в последнюю минуту не передумает. Жоржетта и Мари остались дома, с детьми, к тому же Франсине может понадобиться помощь. По правде говоря, против того, чтобы Мари пошла на демонстрацию, восстал Жерар. Он и сам не собирался идти, но его уговорил Жак. Коммунисту бы Жерар не поверил: послушать их, так любая демонстрация имеет решающее значение! А вот Жак — другое дело, он сам тоже не всегда ходит на демонстрации, потому-то он и смог переубедить Жерара, толково объяснить ему, чем сегодняшняя демонстрация отличается от обычной. Бувар тоже не хотел, чтобы его жена принимала участие в демонстрации. И всегда он так. Просто на стенку лезет при мысли, что его Леона может пострадать. Конечно, старик откровенно не высказал своих соображений, он просто предложил:

— Леона, ты лучше посиди дома.

Жена вообще привыкла ему поддакивать, даже в тех случаях, когда расходилась с ним во взглядах, и тут она поспешила согласиться, чтобы оправдать мужа в глазах Алины:

— Конечно, кто-то ведь должен остаться дома…

— Она другое дело, — показал Бувар на дочь, — пусть знакомится с жизнью. К тому же она хорошо бегает.

Выйдя на улицу города, докеры подтянулись так же, как входя к кому-нибудь в дом, застегиваешь пиджак на все пуговицы. Запела Полетта, а вслед за ней и все остальные.

Любопытные стали выглядывать из окон, прохожие останавливались на тротуарах, а некоторые даже провожали группу дальше. Вскоре толпа сплошным потоком потекла по тротуарам к площади биржи труда. Пели не только докеры, пели все, и когда улица в старом городе сузилась, группа докеров слилась со всей толпой, которая, бурля, словно в воронке, ворвалась в ворота Гро-Орлож.

В это время такие же колонны возникали у всех ворот города.

Прибытие новых демонстрантов сразу же изменило обстановку у биржи труда. На самой широкой из улиц, метрах в трехстах от площади, образуется густая толпа.

Охранникам видны только первые ряды демонстрантов, и они упорно продолжают придерживаться прежней тактики. Но проходит немного времени, и они начинают чувствовать перемену. При каждом натиске их все с большей силой отбрасывают назад, но сперва им кажется, что достаточно еще приналечь, и все будет по-прежнему. На мостовой взрываются бомбы со слезоточивыми газами, появляются первые лужи крови. В ответ только громче гремит «Марсельеза».

Охранники — и это вызывает еще большее отвращение — даже в пылу горячей схватки зверствуют вполне сознательно, ими руководит не только их инстинкт, но и холодный расчет: они стараются запугать, спровоцировать демонстрантов.