Александр Ванярх - Иван

После ужина вынесли и сложили вещи в машину, простились, и, весело зарычав, «тойота» побежала в сторону станции.

Глава пятнадцатая

Конец октября. Он и в Крыму «конец октября». Днем еще детвора купается в прудах, речках и озерцах, не говоря уже о море, а по ночам, особенно под утро, легким холодком прошуршит в кустах ветерок и потянет бледным туманом по низинам рек, а утром заблестит паутинным блеском роса — первый признак осени. Эта ночь не отличалась какой-то своей особенностью; с вечера было совсем тепло, и Владимир Иванович даже открыл стекла боковых дверей «Волги», на что Иван тут же блаженно отозвался: «Ух, ты, благодать, какая, а то за день я уже запарился». Но к середине ночи, когда рассказ о жизни малолетнего разведчика подходил к середине, заметно похолодало, даже стойкий сибирский паренек натянул на себя плед.

— Может, зашторимся? — предложил Владимир Иванович, — оставлю-ка я одну дверку, левую, для отдушины, а остальное закроем.

— И что, Владимир Иванович, вы так и дошли в этих золотых ботинках до самой Англии? — спросил Иван.

— У них только стельки и были золотые, а сами ботинки никакой ценности не представляли. Если бы я их выбросил, никто бы не подобрал, так они были изношены. Обувал их я редко, больше нес связанными на плече. А однажды, уже на пароме, когда мы отходили от берегов Франции, в давке, я потерял один ботинок. «Ну, — думал, — все», — но когда люди угомонились, я прошел вдоль борта и нашел его в куче картонных ящиков. Радости моей не было предела!

— А потом, как вы это золото продавали?

— Уже поздно, может, поспим?

— Еще немножко, и потом спать.

— Как продавал? Да как, вытаскивал стельку, откусывал кусочек, скатывал в комочек, делал перстни и продавал ювелирам.

— И долго так было?

— Нет, года два. Правда, вначале я спасовал: представь себе мальчика, который воспитывался в интеллигентной семье, никогда не работал физически, играл отлично на клавишных инструментах, в совершенстве владел английским языком. Ведь я родился в Англии в консульстве и учился в английской школе, по-русски я говорил с акцентом, а английский был мой родной язык, — и вот такой тринадцатилетний мальчик должен был работать в свинарнике, поскольку вначале я остановился на одной из ферм в предместьях Лондона. Вот тогда я спасовал. А по легенде, если у меня создавалась какая-нибудь неразрешимая ситуация, я несколько раз должен был сходить на речку и посидеть там, на деревянном мостике. Так я и сделал. Мысль о том, что меня забыли, что я никому не нужен, так укоренилась в моем сознании, что я впрямь стал думать, что со мной зло пошутили те двое, вот тут, в Крыму, в тот грозный военный год. Но какое, же было мое удивление, когда на третий день ко мне подошел пожилой мужчина — я его и раньше видел, он тут ловил удочкой рыбу, совсем недалеко от меня, — и на чистейшем русском языке спросил: «Что случилось, Володя, какие проблемы?» Я так испугался, что сразу не нашелся, что ответить, и что-то пролепетал на английском, но потом, сообразив, сказал, что все в норме, просто я хотел убедиться, что обо мне не забыли. После этого случая дела у меня пошли лучше, я нашел хорошего ювелира, который не задавал лишних вопросов, не надо было делать кольца и перстни, и года через три у меня на счету была солидная сумма. Я окончил школу и тут же влюбился, да так, что пришлось снова выходить на связного, но, получив согласие на женитьбу, раздумал. Правда, мне шел всего восемнадцатый год. Ну что, может, поспим?

Иван молчал. По его ровному дыханию Владимир Иванович понял, что «сибиряк» спит. Прошла неделя, прежде чем Иван, прописавшись в Старом Крыму, смог начать поиски работы. И действительно, если бы не Владимир Иванович Кузнецов, парню пришлось бы туго, так как работы, кроме как в винодельческих совхозах, никакой не было. И все же Иван попадает в высшую планерную школу заведующим хозяйством, попросту — завхозом, покупает дефицитный мотоцикл «Яву-350» и начинает посещать занятия в парашютной группе. А в конце ноября, когда уже созрели ягоды кизила, потемнели до синевы и стали не такими терпкими плоды терна, когда стали собирать шиповник и дикие груши, семья Кузнецовых стала собираться в дорогу. Упаковано несколько ящиков фруктов и винограда, уложены вещи. Было все обговорено в отношении дальнейшей жизни Ивана.

Все вроде бы было продумано и сделано, осталось только приготовить прощальный ужин, отдохнуть ночь и на следующее утро ни свет, ни заря — «Прощай Крым» и «Здравствуй, длинная дорога на Москву». Но Владимир Иванович нутром чуял, что главный разговор с Иваном не состоялся, он почти профессионально чувствовал, что у Ивана есть какая-то своя тайна, о которой он никому не хочет поведать, и это не давало бывшему разведчику покоя. Он несколько раз пытался вытянуть хотя бы ниточку, но — безрезультатно, Иван был тверд как камень. «А может у него и нет никакой тайны?» — подумывал Владимир. Но потом вновь и вновь ловил себя на мысли о том, что Иван что-то знает — очень серьезное или о Чубаровых, может, о своих бабушке и дедушке, такое, о чем другим знать не положено. И вот в этот последний вечер перед отъездом, когда все приглашенные уже разошлись, домашние стали готовиться ко сну, а Владимир с Иваном вышли в сад и сели на скамейку возле старого колодца, бывший разведчик решил проверить свое предчувствие лобовой атакой.

— А знаешь, Ваня, что-то я не могу в тебе понять, внутренним чутьем разведчика чувствую, что что-то есть, а вот что — не разумею. Мне почему-то кажется, что у тебя есть какая-то страшная тайна, такая, что тяжестью своей давит тебя, вот потому ты и не по возрасту серьезен, неразговорчив, скрытен, хотя сам по натуре совсем не такой. А твоя неприязнь к девушкам, в твоем-то возрасте, для меня вообще непонятна. Может, скажешь, в чем вся загвоздка?

— Да у меня, Владимир Иванович, вся жизнь прошла в тайнах да кошмарах, неужто все это может пройти бесследно? Вот вы бы могли сжечь своего отца?

— Да я своего-то отца и помню смутно. Но смотря, при каких обстоятельствах. Может, сжег бы.

— А я вот сжег, и этот кошмар мне часто снится по ночам, особенно тот момент, когда одежда на нем загорелась, и он стал весь сжиматься, будто хотел встать и сказать: «Что же ты делаешь, сын, ведь я твой отец!» Он не говорил мне так и не мог сказать, а вот во сне говорит, да еще как! Или когда в упор стрелял из автомата мой же товарищ, с которым я в учебке вместе не один километр марш-бросков отмахал, а за что? Что я ему плохого сделал? Или те тринадцать моих товарищей, которых они угробили? Не могу я понять, Владимир Иванович, почему это, зачем? Вот я мать свою никогда не видел в глаза, а она мне снится — почему?! Ведь люди, которые меня воспитали, дали мне все — и тепло, и ласку, и домашний уют, — не снятся, а вот она снится, безликая какая-то, но приходит ко мне и часто. А вы мне говорите «тайна» — какая там тайна, я многого земного не могу понять. А тайна у меня есть, но не она меня гложет, когда-нибудь о ней я вам расскажу, это никого не касается, только меня. И потому только я о ней и знать должен.