Альфред Мюссе - Секрет Жавотты

— Никогда; впрочем, один раз мы повздорили; это было во время холерной эпидемии. За десертом господин де Бервиль стал утверждать, что заразная болезнь всегда приобретает характер эпидемии и пытался основать на этом ошибочном принципе общепризнанное различие слов «эпидемический» и «эндемический». Как вы сами понимаете, я не мог с этим согласиться, и я неопровержимо доказал ему, что эпидемическая болезнь может стать весьма опасной, не передаваясь путем соприкосновения. Спор был жаркий, это верно.

— И это все?

— Насколько я помню, да. Однако некоторое время назад, он, возможно, обиделся на меня из‑за того, что я уступил одному из моих родственников двух такс, которые очень ему нравились. Но что я мог сделать? Этот родственник случайно заехал ко мне; я повел его смотреть этих такс…

— И это еще не причина вцепиться друг в друга.

Признаюсь, на мой взгляд — тоже; вот почему я и говорю вам по чистой совести, что совершенно не понимаю, почему ваш брат нанес мне оскорбление.

Но если вы‑то ни за кем не ухаживаете, — сам он, пожа — луй, влюблен в маркизу, которая часто приглашает нас к себе

— Возможно, но я этого не думаю. Я не припомню, чтобы маркиза де Вернаж когда‑нибудь допускала или поощряла предосудительные домогательства…

Откуда вы взяли, будто речь идет о чем‑то предосудительном? Что дурного, если человек влюблен?

— Это сюда не относится; я только заявляю вам, что я лично ни в кого не влюблен и поэтому не могу быть ничьим соперником.

— Но раз так, значит вы не будете драться?

— Ну уж извините! Ваш брат оскорбил меня самым недвусмысленным образом: когда я вошел, он сказал мне, что, видно, без меня так же не обойтись, как без поста в марте месяце. Таких выходок не прощают; я должен получить удовлетворение.

— Неужели вы хотите рисковать жизнью из‑за пустой фразы)

— Положение очень серьезное. Не буду вдаваться в обсуждение причин, которые привели к этому вызову; он удивляет меня, потому что кажется мне необъяснимым, нелепым, но я не могу не принять его.

— Полноте! Мыслима ли такая дуэль? Ведь вы не сумасшедший, да и Бервиль тоже. Давайте, Аа Бретоньер, обдумаем все хорошенько. Неужели вы воображаете, что мне приятно смотреть, как вы оба безрассудно играете своей жизнью?

— Я человек не слабовольный — отнюдь нет! Но я и на кровожаден. Если ваш брат принесет мне извинения, сколько- нибудь приемлемые и подобающие случаю, я готов довольствоваться ими. Иначе — вы видите, вот мое завещание; я только что начал его составлять, как полагается.

— Что вы разумеете под «приемлемыми» извинениями?

— Я разумею… это само собой понятно…

— Но все‑таки…

— Подобающие случаю.

— Да объясните хоть как‑нибудь, что вам требуется.

— Так вот! Он мне сказал, что без меня, мол, так же не обойтись, как без поста в марте месяце, и я считаю, что дал ему Достойную отповедь. А теперь нужно, чтобы он взял свои слова обратно и заявил мне, при свидетелях, что ни март, ни пост не имеют ни малейшего отношения к господину Аа Бретонверу как таковому.

— Я полагаю, что брат не откажет вам в этом, если только он способен здраво рассуждать.

Переговоры не вполне удовлетворили Армана, но все же несколько успокоили его. Братья должны были встретиться на Гентском бульваре между одиннадцатью часами и полуночью. Арман еще издали увидел Тристана, расхаживающего крупными шагами и сильно взволнованного; не успел Арман раскрыть рот, чтобы передать условия примирения, которые поставил Ла Бретоньер, как Тристан схватил его за руку и крикнул:

— Все пропало! Жавотта издевается надо мной, браслета я не получил!

— Почему же?

— Почему? Откуда я знаю? Она непостоянна, как ласточка. Я пошел прямо к ней. Мне сказали, что ее нет дома. Я удостоверился, что это действительно так, и спросил, не оставила ли она чего‑нибудь для меня; горничная посмотрела на меня с недоумением. Я стал ее расспрашивать и выяснил, что у госпожи Розанваль обедал ее очкастый барон и еще кто‑то, по всей вероятности этот треклятый Ла Бретоньер; после обеда они расстались: Ла Бретоньер поехал к себе, а Жавотта с бароном отправились в театр, но на сей раз не в зрительный зал, а на сцену; затем горничная стала болтать всякий вздор — мешанину из всего того, что слуги подхватывают краем уха: «Мадам получила приятное известие; у мадам был очень довольный вид; мадам очень спешила, господа не стали дожидаться десерта, но послали в погреб за шампанским».

Выслушав все это, я вынул из кармана футляр от Фоссена и вручил его субретке с просьбой в тот же вечер незаметно передать его госпоже Розанваль. Я не старался вникнуть в смысл ее болтовни, а наскоро набросал записку и приложил ее к своему подарку. Затем я вернулся домой и просидел весь вечер, считая минуты, — ответа не было. Вот как обстоят мои дела. Девица теперь задумала неизвестно что; откажется ли она от своего но-, вого замысла, чтобы удружить мне? Какой ветер снова закру-. тил эту вертушку?

— Но ведь спектакль окончился поздно, — возразил Арман, — и этой вертушке потребуется некоторое время, чтобы прочесть твою записку, ответить на нее, разыскать браслет и прислать его тебе. Возвратясь домой, мы найдем его там. Сам рассуди — ведь Жавотта может принять твой подарок только в обмен на этот браслет. А что касается твоей дуэли, ты о ней думать больше не смей!

— О господи! Чего там думать, уж скоро время драться!

— Безумец! А наша мать?

Тристан молча потупился, и братья пошли домой.

Однако Жавотта была совсем не такая бездушная, как могло казаться. Весь этот день она провела в смятении, непонятном ей самой. Просьба вернуть браслет, настойчивость просителя, неминуемая дуэль — все это представлялось ей каким‑то сумбурным сновидением; она обдумывала, как ей быть, и чутьем понимала, что самое разумное — держаться в стороне от событий которые ее не касались. Но если г — жа Розанваль и вела себя так надменно, как подобает королеве театральных подмостков, у Жавотты, в сущности, было доброе сердце. Бервиль, молодой любезный, по — прежнему нравился ей; то обстоятельство, что здесь была замешана какая‑то маркиза, таинственность всей истории, признания, обрывавшиеся на полуслове, все это пленяло воображение гризетки, сделавшей карьеру.

«Если правда, что он меня еще немножечко любит, — рассуждала она, — и что его ревнует ко мне настоящая маркиза, значит я рискую немногим, если отдам ему браслет; ни барон , да и никто другой не будут знать об этом. Я никогда его не ношу; почему не оказать человеку услугу, если от этого никому не будет вреда?»

Все еще раздумывая, она открыла небольшое бюро, ключ от которого носила на шее. Там были свалены в кучу все ее сомнительные драгоценности: диадема из стекляшек для роли в «Нельской башне», стразовые ожерелья, поддельные изумруды, при свете масляных ламп сцены переливавшиеся довольно тусклыми огнями; из этой сокровищницы она извлекла браслет Тристана и долго вглядывалась в имена, выгравированные на внутренней стороне.