Герман Казак - Город за рекой

Они говорили на разных языках.

Молоденькая девушка держала в объятиях своего возлюбленного. "Рассвет наступит", — сказала она, но голос ее звучал неуверенно. Юноша кивнул ей обнадеживающе.

— Я был, — снова заговорил Роберт, — в стране, где развеиваются иллюзии. В городе теней без музыки, без детей, без счастья.

По лицу девушки медленно текли слезы. Юноша поставил на колени патефон в виде чемоданчика, который он снял с багажной полки, и стал проигрывать танцевальные пластинки.

Старая женщина просунула голову из коридора через дверь и сказала сердито: "Этим не прокормишься".

— Кто не зарегистрируется на бирже труда, — заявил адвокат, в то время как юноша менял пластинку, — получит голодную карточку.

Вдова мастерового рассказывала о своем муже.

— Они повесили его за три дня до конца, — сказала женщина.

Она зарыдала.

Игла царапала по пластинке.

Роберт устал от пассажиров. Что двигало этими людьми? Куда они ехали? Среди них царила полная растерянность. Беспомощные существа, не знавшие выхода из тесной клетки их жизни. Она раскачивалась, накренялась, сбивалась с курса. Она загоняла в тупик, заставляла угодничать, толкала на всяческие уловки и ухищрения. Она просила милостыню и мерзла. Скорбела, тосковала, голодала и не насыщалась. Искала и не находила. Болтала, сетовала и лицемерила. Колеса стучали на стыках ей в такт. Двигались они или крутились на месте?

Он смотрел в окно. Огромное небо простиралось над землей. Ах, здесь хоть были облака, которые смягчали немилосердный свет, этот свет, что так долго изматывал его.

— Люди этого еще не знают, — сказал он вполголоса. Он, должно быть, уже давно говорил сам с собой, так что адвокат, который хотя и не был Фельбером, но вполне мог быть им, сказал, обращаясь к другим попутчикам, что господин, мол, фантазирует.

— Я знаю таких симулянтов, — заявил бывший офицер, — но ничего, мы еще доберемся до них.

Он стал насвистывать парадный марш. Роберту сделалось не по себе.

Колеса заскрежетали. Резко — как когда-то трамвай перед площадью с фонтаном — поезд остановился. Пассажирам было велено покинуть вагон и пройти какое-то расстояние пешком, если кто-то хотел сделать пересадку и ехать дальше.

— Мы найдем родину, — сказал юноша, утешая свою возлюбленную, которая последней, вслед за Робертом вышла из купе.

Он споткнулся о развороченные рельсы и зашагал вместе с сотнями других, тащивших свои узлы, мимо вереницы покореженных вагонов и локомотивов по широкой протоптанной песчаной дорожке через поле, к которому примыкали развалины предместья города.

Солнце матово светило из-за тонких облаков. По обе стороны дорожки были протянуты канаты, вдоль которых медленно шли уставшие люди. Плакали дети. Все больше путников отставало и присаживалось на землю. Другие тяжело тащились дальше.

На недавно возведенной железнодорожной насыпи стоял товарный состав, готовый принять людской поток. Роберт влез в один из вагонов для перевозки скота, на полу валялись охапки соломы. Из прежних попутчиков в том же вагоне оказался только господин в куртке, остальных Роберт потерял из виду. Вокруг него были теперь новые люди, с кем ему предстояло ехать дальше. Прошли часы, пока поезд тронулся с места. Через полуоткрытую дверь в вагон проникали воздух и свет.

— Вот этот господин, — сказал бывший офицер, кивнув на Роберта, — утверждает, что едет из города за рекой.

Люди смеялись. От группы новых пассажиров отделилась молодая дама. Она подошла к Роберту и представилась журналисткой и репортером одной из местных газет. Ее интересовал случай. Роберт ограничился общими словами.

— И у вас действительно такое чувство, — спросила женщина, — что вы общались с мертвыми?

— С умершими, — поправил Роберт. Он, мол, и теперь еще не освободился от этого ощущения.

— Типичный синдром заключенного, — сказала журналистка, обращаясь к попутчикам.

Ему, мол, трудно, сказал он, снова привыкать к жизни. В ней, должно быть, многое изменилось.

Она заговорила об ужасах, пережитых в годы войны. Он, по-видимому, просидел в лагере не меньше десяти лет, предположила она.

— Так долго? — сказал он недоверчиво. А ему казалось, что это длилось как один нескончаемый день. Но могло быть и так, как она говорит. В кснце концов он вынужден был признаться, что потерял всякое чувство времени.

— А нет ли у вас при себе каких-либо фотографий, сделанных во время путешествия? — поинтересовалась журналистка.

Он отрицательно покачал головой.

— Жаль, — сказала она, — все-таки было бы какое-то доказательство.

— О городе за рекой, — сказал он, — все подробно записано в книге, которую я везу с собой.

Когда она попросила показать книгу, он сказал, что все слова еще надо обвести чернилами. Это, мол, подтверждение предвосхищенной реальности.

Она сочла его лгуном. Никаких материалов, посетовала она, ничего, что можно было бы поместить, к примеру, в серии статей "Новая Винета" или "Вести с Фалунских рудников".

Но она попробует, сказала журналистка, сделать небольшое интервью. Она, мол, подписывает свои репортажи именем Беттина. Он вздрогнул при упоминании имени, которое носила его дочь. Ведь и она теперь была взрослой. Правда, внешнего сходства с ней он не находил. Журналистка сказала, что одинаковые имена часто встречаются и молодые девушки все очень похожи друг на друга, что же касается ее отца, то он давно умер.

Его спокойный взгляд смущал ее. Когда поезд на повороте замедлил ход, она проворно выпрыгнула из вагона.

Эта девушка не была его дочерью, он не сомневался в этом. Но она могла быть его дочерью, он встретил ее, чтобы окончательно понять, что он должен вернуться к своей семье, как заблудший отец.

Поезд вяло тащился по его стране.

— Нетерпимое положение, — хмуро пробурчал бывший офицер; он использовал всякую возможность, чтобы выказать свое недовольство, он был как губка, насыщенная недовольством.

Чьи-то искусные руки смастерили две скамьи в другой половине вагона. В стене было вырублено четырехугольное отверстие вроде оконца. В теперешние времена ничего не оставалось делать, как только обустраиваться по-домашнему всюду, где было можно. Группа колонистов в качестве переселенцев и мастеровых искала счастья. Роберт сошелся с ними.

Поезд то стоял, то ехал.

— Мы строим новую жизнь, — сказал один делегат, ехавший на съезд. Какой-то художник нарисовал оптимистические транспаранты. Рыжеволосый прокурист, прежде работавший на камвольной фабрике, занимался теперь тряпьем. Надо, мол, переучиваться с учетом нищеты, говорил он.

В соседнем вагоне разместилась труппа бродячих актеров. Когда люди смотрели на красивые костюмы, они говорили, подталкивая друг друга, что те показывают им жизнь.