Наталия Роллечек - Избранницы

— А что надо делать, чтобы не вышвырнули?

— Это очень легко. Скажешь, что ты едешь к больной мамусе, и начнешь плакать. Тогда публика устроит складчину тебе на билет да еще сунет монету в лапы кондуктору, чтобы тот не поднимал шума Однако такие номера удаются лишь во втором классе; а точнее — там, где имеется изящное благовоспитанное общество и много панов. Пани скупы. А хамы из третьего класса — так тех вообще ничто не пробирает. И в третьем классе надо пользоваться совсем другими средствами…

Янка заколебалась, — говорить дальше или не говорить, — но под напором признаний не могла уже удержаться:

— Надо уметь ладить с кондукторами. Они ужасно смешные люди! Такие пожилые, немного пузатые, приглашают тебя в свое купе или уговаривают пойти с ними в буфет. Но я никогда с такими не ходила. Никогда! Железнодорожники — это не слишком изящное общество.

— А что, — спросила я, — меня они тоже приглашали бы?

— Тебя? — Янка пристально взглянула на меня и разразилась смехом. — С твоими-то очками и носом, как картофелина?..

Я с ненавистью смотрела на Янку, продолжавшую заливаться смехом. Потом она утерла мокрые от слез глаза покровительственным тоном сказала:

— Не огорчайся! Поедем вместе, и я-то уж все налажу, как надо. Нет смысла сидеть в этом балагане, когда можно устроить себе более приятную жизнь.

— А почему же ты пришла к нам, если могла идти туда, где лучше?

— Так уж порою получается в жизни, — неопределенно ответила Янка. — Только ты не проболтайся кому-нибудь о том, что мы говорили здесь. Особенно Гельке. Смотри, запомни это!

— Будь уверена!

У входа в приют мы столкнулись с Гелькой. Она ехидно засмеялась:

— Вижу, вижу — новые подружки! Дай вам бог счастья!

— А тебя зависть разбирает?

Гелька повела плечами и помчалась дальше по коридору.

Мне стало стыдно. Янка обогнала меня и пошла впереди, крутя в руках конец черной косы. Глядя на нее, я подумала, что беседа на кладбище установила между нами скрытые от всех отношения — нескромные, даже неприличные. Я стыдилась этого, однако в них было много соблазнительного.

В пустой и холодной трапезной Сташка сматывала в клубок разодранные на узкие длинные полосы тряпки.

— Сейчас начнется рекреация, и мы будем играть в мяч, — весело сообщила она.

В дверях появилась улыбающаяся сестра Барбара.

— Готовы?

Сташка соскочила с лавки на пол и, прижимая к груди тряпочный мяч, с восторженными криками выбежала из трапезной. Я последовала за нею.

На крыльце уже столпились малышки. С радостным визгом бросились они к сестре Барбаре. Сестра Барбара смеялась и кружилась, сжимая в поднятых руках тряпичный мяч. Мяч был тверд, тяжел, неудобен; тот, в кого он попадал, с трудом сдерживал слезы. Однако даже боль не отбивала у малышек охоты поиграть. Веселый голос сестры Барбары, ее беготня за мячом, прыжки и тревожные выкрики, когда мяч попадал не туда, куда нужно, доставляли малышкам бешеную радость.

Старшие девочки присматривались к игре, стоя неподвижной цепочкой возле стены. Их раздражала новая монахиня тем, что, держа мяч в поднятых руках, громко командовала:

— Гоп! Стася, бросай! А теперь Таля… отбивай! Зося, пошевеливайся быстрее!

— Слово даю, этой негоднице ничего не стыдно, — буркнула Владка.

— А чего ей стыдиться? — спросила я.

— Чего, чего! Вон посмотри, как она рясу задирает! Даже чулки видать!

— А теперь, Эмилька, внимание!.. — сестра Барбара, присев на корточки, бросила мяч в сторону Эмильки.

— О-о… о, смотрите, как приседает! — угрюмо процедила сквозь зубы Владка. — Где это видано, чтобы монахиня так приседала? И еще малышки на такой срам глядят.

— А я поймала мяч! Ей-ей, поймала! — пищала Эмилька, теребя тряпочную игрушку. — Вот как сестру люблю, поймала! [10] «Вот как сестру люблю» — своеобразный идиоматический оборот в польском языке, усиливающий какое-либо восклицание.

— Любишь меня? — монахиня склонилась над обрадованной девчушкой. — А за что ты меня любишь?

— Люблю, потому что… потому что… — Эмилька задрала голову и, расставляя свои короткие ручки для объятий, выпалила: — …потому что сестра Барбара — негодница!

— Кто-кто? — Монахиня со смехом схватила Эмильку на руки и, целуя ее в чумазые щечки, повторяла: — Кто я, кто?

— Нечего сказать, хорошенькие вещи болтает самая младшая из «рыцарей господа Христа»! — Размахивая шляпой, по крыльцу поднимался ксендз-катехета, опекун «Евхаристичной Круцьяты». — Да, о милых вещах я тут узнаю́…

Сестра Барбара и ксендз-катехета посмотрели друг на друга и в один голос рассмеялись.

— Я прошу ксендза пройти в переговорную комнату! — С неподвижным лицом, потупив очи, в дверях стояла матушка-настоятельница. — Здесь сквозняки. А ксендз недавно хворал…

— Однако я уже выздоровел… Впрочем, сейчас иду в переговорную. — И, обращаясь к сестре Барбаре, он оживленно проговорил: — Когда я увидел вас играющей с детьми, мне пришел в голову один проект. Если у вас есть немного свободного времени, то давайте поговорим.

Сестра Барбара и ксендз-катехета спустились с крыльца и начали медленно прохаживаться под окнами трапезной. Ксендз жестикулировал, Эмилька, держась за рясу, радостно покрикивала, а сестра Барбара поддакивала выводам, которые делал ксендз.

Матушка-настоятельница с минуту наблюдала за ними, потом попятилась и хлопнула дверью.

— Видишь, уже начинается, — буркнула Зоська.

Янка презрительно надула губы:

— В том монастыре она, наверное, то же самое делала. Потому ее и выгнали.

В это время ксендз откланялся, и сестра Барбара поднялась с Эмилькой на крыльцо.

Зоська тотчас же подскочила к ней, приняв подобострастную мину:

— Вы промочили себе сапожки! Я принесу вам ночные туфли!

Монахиня удивленно поглядела на Зоську, отстранила ее рукой и без слов пошла вперед.

Зоська, заметив ироническую усмешку на лице Янки, взорвалась:

— Ну и обезьяна самоуверенная! Ладно, мы ей еще утрем нос!

Возбужденные, галдящие девчата плотным кольцом окружили буфет. Матушка и сестра Алоиза, с красными пятнами на встревоженных и гневных лицах, пытались утихомирить волнующуюся толпу воспитанниц.

На темной, порыжевшей от старости стенке буфета виднелось большое сердце, нарисованное мелом, а в нем — инициалы: «с. Б. и кс. катехета». Чуть выше можно было рассмотреть двух целующихся голубков.

— Прошу признаться, кто из вас это сделал, — еще раз напомнила сестра Алоиза повышенным тоном.

Никто не признавался. Девочки, стоявшие в задних шеренгах, старались пробраться вперед, чтобы своими глазами увидеть нескромный рисунок. Воспитанницы визжали, истерически смеялись, заламывали руки. Голоса обеих монахинь тонули в сплошном шуме.