Шарль де Костер - Фламандские легенды

Но вдруг его задержали две ветки: они упали ему на плечи, схватили, словно две человеческие руки, и пригвоздили к месту. Ветки эти были не холодные и жесткие, как это свойственно дереву, а теплые и мягкие. И в это мгновение послышался какой-то странный голос, насмешлива спросивший:

– Куда это ты собрался, Сметсе?

Но Сметсе, оцепенев от изумления, не мог ничего ответить.

И хотя ветра не было, ствол и ветви дерева шевелились и качались, извиваясь точно змеи, а повсюду вокруг потрескивали золотые искорки, – и было их сотни и сотни тысяч слишком.

Сметсе стало еще страшнее: лица его коснулось жаркое дыхание, а голос – уже совсем близко, как ему показалось, – снова спросил:

– Куда это ты собрался, Сметсе?

Но Сметсе опять не мог ответить: от страха в горле у него пересохло и зубы застучали.

– Почему ты боишься ответить тому, кто желает тебе только добра? – спрашивал голос. – Куда же ты собрался, Сметсе?

Смекнув, что с ним говорят дружелюбно и весело, славный кузнец набрался наконец духу и смиренно ответил:

– Сеньор, которого я не вижу, я собрался умереть, потому что жить мне больше невмоготу.

– Сметсе – глупец, – сказал голос.

– Пусть будет так, если вам угодно, сеньор, – продолжал Сметсе, – но, по-моему, после того, как я потерял свою кузницу из-за происков злого соседа и должен теперь стать бродягой и нищим, жить куда глупее, чем умереть!

– Сметсе – глупец, если он хочет умереть, – сказал голос. – Ведь стоит ему пожелать, и он вернет себе свою милую кузницу, свой милый яркий огонь в горне, своих молодцов-подмастерьев, и в сундуках у него заведется столько золотых, сколько искорок потрескивает на этом дереве.

– Ух ты! – воскликнул в восхищении кузнец. – Но такого богатства мне вовек не видать! Куда мне, мелкой сошке, такая роскошь!

– Сметсе, – сказал голос, – все возможно для моего господина.

– Вот оно что! – подивился кузнец. – Уж не дьявол ли, сеньор, вас ко мне подослал?

– Он самый, – отвечал голос, – и я пришел предложить тебе отчего имени сделку. Целых семь лет ты будешь богат: у тебя будет прекраснейшая кузница во всем Генте; ты заработаешь столько золота, что его достанет вымостить всю Луковичную набережную; в твоем погребе будет столько вина и пива, что ты сможешь залить ими все пересохшие глотки во Фландрии; ты будешь есть наилучшие мясные блюда, наивкуснейшую домашнюю птицу; у тебя будут горы окороков, груды кровяной колбасы, кучи ливерной; все будут осыпать тебя похвалами, восхищаться тобой, превозносить тебя. Узнав об этом, Слимбрук лопнет от ярости. И за все эти великие блага через семь лет ты всего лишь отдашь нам свою душу.

– Моя душа – единственное мое достояние, – возразил Сметсе. – А нельзя ли, сеньор дьявол, сделать меня богатым по более сходной цене?

– Ты согласен, кузнец, или не согласен? – спросил голос.

– Ах, все, что вы сулите, так заманчиво. Да мне так много и не надо, не в обиду вам будь сказано, сеньор дьявол! Мне бы только вернуть мою кузницу и достаточно заказчиков, чтобы не гас в горне огонь, и я был бы счастливее монсеньора Альберта и сеньоры Изабеллы! [20]

– Хочешь – бери, не хочешь – не надо, кузнец! – сказал голос.

– Сеньор дьявол, – взмолился кузнец, – очень прошу вас, не гневайтесь на меня, но благоволите принять в соображение: нельзя ли мне получить только мою кузницу, без всяких там вин, колбас и золотых, а вы помиритесь на том, чтобы душа моя горела в пекле тысячу лет, что не так уже мало для того, кто проведет это время в огне, но уж, конечно, не идет ни в какое сравнение с целой вечностью.

– Тебе – кузница, нам – твоя душа; хочешь – бери, не хочешь – не надо, кузнец!

– Ох, – закручинился Сметсе, – это слишком накладно, не во гнев вам будет сказано, сеньор дьявол!

– Стало быть, кузнец, – сказал голос, – богатству ты предпочитаешь нищету. Ну, поступай, как знаешь! Нечего сказать, весело будет тебе слоняться с унылой миной по Генту, когда все от тебя отвернутся, и только собаки станут гоняться за тобой по пятам. А когда жена твоя помрет с голоду, напрасно ты будешь бить себя в грудь, повторяя: mea culpa. [21]Потом ты останешься один в целом свете и будешь на ярмарках выбивать барабанную дробь на своем пустом брюхе, и девчонки, поплясав под такую музыку, швырнут тебе горсть медяков в награду за эту потеху; а под конец ты забьешься в свою нору, не смея выйти на улицу, в своих грязных лохмотьях. Шелудивый, искусанный вшами бедняк, ты подохнешь один, как прокаженный, на своем гноище, и стащат тогда тебя на кладбище. И Слимбрук придет посмеяться над твоими останками.

– Ох, придет, – вздохнул Сметсе, – непременно придет, висельник!

– Так не дожидайся столь постыдного конца! – сказал голос. – Лучше уж тогда умереть. Прыгай в воду, Сметсе, ну прыгай же!

– Горе мне! – застонал кузнец. – Но если я предам себя в ваши руки, гореть мне в вечном огне.

– А ты вовсе не будешь гореть, – отвечал голос, – ты послужишь нам пищей, кузнец!

– Я! – воскликнул перепуганный Сметсе, – так вы там меня собираетесь съесть? Да я для этого совсем не гожусь, _уверяю вас. Нет на свете мяса более жесткого, жилистого, грубого, самого что ни на есть простецкого, чем мое. К тому же оно было когда-то заражено чумою, чесоткою и другими скверными болезнями. Ах, разве я для вас лакомое блюдо, сеньоры дьяволы? Ведь у вас в аду так много именитых душ – сочных, аппетитных,» откормленных! А моя никуда не годится, уверяю вас!

– Ты ошибаешься, кузнец! – сказал голос. – Души злых императоров, королей, князей, пап, знаменитых полководцев, завоевателей, человекоубийц и прочих разбойников иной раз жестки, как орлиный клюв. Причиной тому их всемогущество, и мы то и дело ломаем о них зубы. Души, обуянные славолюбием и жестокосердием, изъедены до времени этими прожорливыми червями, и нам остаются лишь крохи. Души непотребных девок, не знавших при жизни ни голода, ни нужды, но продававших за деньги то, что природа велит давать даром, так зловонны, так гнусны и мерзки, что даже самые изголодавшиеся дьяволы их в рот не берут. Души тщеславных подобны пузырям: внутри у них ничего нет, кроме воздуха. Это скудная пища. Души лицемеров, ханжей и лгунов снаружи свежи, как наливное яблочко, но под кожурой у них полным-полно желчи, Прокисшего вина, страшного яда; никто из нас не хочет до них и дотронуться. Души завистников подобны жабам: разъярясь на свое уродство, они брызжут на все, что блестит, желтой слюной, извергая ее изо рта, из лап и всех пор своего тела. Души обжор – навоз. Души выпивох порою вкусны в том случае, если они сохраняют дивный запах доброго вина и брёйн-биира. Но нет пищи более лакомой, сладостной, сочной и тонкой на вкус, чем душа славной женщины, честного труженика и честного кузнеца вроде тебя. Ибо они работают не покладая рук и нет у них времени запятнать себя грехом, разве что один-единственный раз в жизни. Вот тогда-то мы, если можем, уносим их с собой. Однако это редкое блюдо. Мы приберегаем его для царского стола монсеньора Люцифера.