Шодерло Лакло - Опасные связи. Зима красоты

Убедившись в том, что погрузочные работы идут полным ходом, они распрощались с Россом, который, играя желваками, созерцал эту картину.

Заходящее солнце скрадывало природную скудость местности, выставляя напоказ великолепные, четкие тени кактусов и высохших деревьев. Зачарованная Керия так и ждала, что вот-вот на горизонте возникнет бесстрашный ковбой Джон Уэйн на своем горячем скакуне.

Войдя в номер, она со стоном повалилась на кровать: ой, я умираю от жажды!

Они молча, медленно пили. Душ окончательно привел Керию в чувство, напомнив ей историю шхуны, попавшей в грозу, и Барни, вытираясь, так впитывал ее, словно и сам умирал от жажды. Но только, кажется, от другой.

Я тебя держу! От этих слов у Керии жар приливал к щекам. Но внезапно она преисполнилась самоуничижения: там, в пустыне, уязвленный Росс Картер пробормотал: что ж вы — не доверяете мне? — и Барни, почти с нежностью указав на груды железа вдали, которые в результате небольшой ночной манипуляции вполне могли вырасти вдвое, похлопал толстяка по плечу: «Не огорчайтесь, папочка, я НИКОГДА и НИКО не доверяю».

— У меня бедное воображение… — Барни помолчал и продолжил с легкой горечью: — Или, вернее, у меня воображение прагматика; я бизнесмен до мозга костей.

Да уж, такой бизнесмен, что вечно попадался в ловушку: для него открытое, наивное женское лицо означало лишь чистые, бескорыстные мысли; ему и в голову не приходило, что и женщины могут быть дьявольски прагматичны. Но, даже и поняв это, он все же продолжал надеяться на лучшее: «Я, наверное, так и останусь навсегда двенадцатилетним наивным подростком, что вслушивается во дворе у дяди в пение железных соловьев… до меня все туго доходит».

Керия молча массировала ему затекшие плечи. Потом приникла к его спине, стиснула его руки: я люблю тебя!

Обернувшись, он обнял ее, сжал голову в ладонях, стал целовать стройную крепкую шею. Керия прикрыла веки; желание поднималось из глубин ее чрева — темное, конвульсивное, влажное, как затянувшаяся гроза…

Они долго отдыхали, с удовольствием ощущая блаженное изнеможение слившихся и неразделенных тел. Наконец Барни прошептал: долго они еще ждали?

Керия молчала.

— Я думаю, он все-таки пришел к ней за своим жабо.

— Ну нет, он заставил прийти ее первую — совсем как ты меня…

Изабель гляделась в зеркало «Конторы» — она увезла его с собою, как, впрочем, и клавесин. Когда любимые вещи сопровождают тебя, уезжать намного легче… Она надела белое льняное платье с голубыми фестонами. Аннеке вышила узоры по вороту — чтобы «оживить», так говорила она всякий раз, как уступала своей мании усложнять простоту вещей. Всем нам надобен жизненный багаж…

На пустой глаз легла повязка — тоже голубая. Я не красива, я больше, чем красива. Я ЖИВАЯ!

Она приколола кружева к вырезу, улыбнулась своему отражению. Узенькая каюта, где она жила с самого отплытия, то и дело освещалась вспышками молний. Коллен часто спал здесь, среди тяжелых, скрипучих сундуков, набитых холстами, полотнами, бархатом и кашемиром, шелком, тафтой и парчой, — хватит на одежду целой семье в течение… Сундуки источали ароматы восточных тканей и лаванды, погружавшие ребенка в мечтательное забытье. Но нынче вечером Коллен ночевал у своей крестной.

Изабель усмехнулась: ну и хитрющие эти бабы, вот чертовы сводни!

Она вышла, приблизилась к капитанской каюте — ни один звук не доносился из-за массивной двойной двери.

Изабель вошла. Стол был завален картами, бумагами, секстанами, подзорными трубами. Мокрая одежда, разбросанная по полу, словно указывала путь к приоткрытой двери в спальню. Арман молча глядел, как она идет к нему.

Позже Барни пробормотал ей в шею:

— Никак не могу избавиться от этих двоих, помоги мне. Скажи что-нибудь банальное, осязаемое, у тебя и это хорошо получится.

— Вот я и приплыла в свою гавань, — думала Керия, — но путника и в порту ждут дела. Он хочет чего-то конкретного, — ладно, пусть получает.

На рассвете Изабель встрепенулась и промолвила — таким ясным, хрустальным голосом, что он донесся к ним через два столетия:

— Любовь моя, любимый мой, поднимись, не то ты меня раздавишь!

Париж 12 октября 1983,

11 мая 1986, 10 августа 1986

Зарождение книги в моем сознании гораздо больше походит на ускоренную кристаллизацию, чем на медленное созревание сюжета. Да, в моем случае военные действия начинаются внезапно, и толчком к ним часто служит всплеск любопытства, желание позабавиться, а порой и приступ возмущения или ярости. Так и с финалом «Опасных связей», в котором судьба, уготованная Лакло маркизе де Мертей, не могла не вызвать у меня чувства протеста. Ее нравоучительное «падение» (во всех смыслах слова) — будто попытка в припадке лицемерного раскаяния стыдливо прикрыть лицо — довольно-таки грубо попирает восхищение, которое, как мне кажется, Лакло, несмотря на высказанное в начале осторожное предупреждение, испытывал к своей героине; в общем оно выглядит фальшивым заигрыванием с приличным обществом, проповедующим моральные принципы, идущие глубоко вразрез с его же нравами.

Де Мертей столь агрессивно подчиняет себе окружающих, что в отношении ее правомерно говорить о смене полярности — в паре с Вальмоном роль мужчины принадлежит именно ей. И роль соблазнителя — тоже ей. Созданная воображением мужчины, хотя, по всеобщему убеждению, у нее имелся прототип, она обворожила абсолютно всех, включая своего «отца», — вещь довольно редкая. В сравнении с ней все остальные женщины — или курицы и гусыни, или такие же потаскушки, только хуже вооруженные, или хитрюги, прикидывающиеся скромницами. Настигаемая в конце повествования чем-то вроде кары Божьей, де Мертей, привыкшая выступать с поистине королевским величием, терпит, как о том сообщается в десяти строках, полное фиаско — физическое (обезображенная оспой и окривевшая) и материальное (утратившая положение). Развязкой романа служит громкий скандал, в результате которого она проигрывает судебный процесс и теряет состояние, а значит и ключи вседозволенности; от нее отворачиваются все — даже те, кто вовлек ее в игру и вел себя намного подлее, но под прикрытием искусного камуфляжа.

Разумеется, физический крах служит лишь материальным подтверждением краха социального (он и хронологически происходит позже, являясь наглядным доказательством общественного отторжения). Вместе с ним происходит утрата последнего орудия власти — соблазнительной внешности, для полностью порабощенной женщины XVIII века — единственного надежного средства защиты своих интересов. Последнюю точку ставит поспешное бегство с прихваченными бриллиантами, составляющими немалую долю богатства, которое полагается вернуть законным наследникам. Она — воровка! Если бы ее поймали, ее ждали бы клеймо на плече и насильственная отправка в американские колонии. В качестве прислуги, готовой на ВСЕ и низведенной до НИЧТОЖЕСТВА.