Карл Гьеллеруп - Мельница

Так она сидела час за часом, почти не замечая течения времени, погруженная в дремоту и скучающая, — вроде оголодавшего, но пока затаившегося хищника. Руки ее машинально перебирали позвякивающие спицы, и носок все удлинялся. Вскоре он стал достаточного размера для мужской ноги, и был он толстый и плотный, чтобы согревать ее в смазном сапоге, если нога эта будет дерзко топтать осеннюю грязь. И был он уже такой длинный, что, когда Пилат терся о Лизу, вытягивая шею и задирая голову кверху, он натыкался на свисающий носок и чихал от щекотности.

Наконец Лиза встала, скинула платье и, не зажигая огня, залезла в постель.

Это она проделала легко и быстро, а вот заснуть оказалось сложнее, и похоже было, что засыпание растянется надолго. Она ворочалась с боку на бок, так что кровать скрипела. Пилат, свернувшийся в уютном закутке между комодом и кухонной стеной, пару раз громко зевнул, явно пытаясь внушить ей свой звериный покой, как бы сказать: «Да угомонись ты, несносное дитя человеческое, перестань мешать мне! Неужели не видишь, что я хочу спать?!» Но она не угомонилась. Только теперь, в постели, ее охватило нетерпение. Лизу кидало в жар, и она наполовину сбрасывала с себя одеяло; потом начинала мерзнуть и снова укрывалась. Час-то, небось, уже поздний! Может, они вовсе не собираются возвращаться? Только бы знать, что он тут, за стеной, а не рядом с этой… Ну уж нет! От Лизы ему так просто не отделаться! Вероятно, эта сейчас сидит за пианино и играет для него… как пить дать, играет!

Лиза принялась холить эту мысль, поскольку не могла выдумать для себя худшей муки. Загадочность совершенно для нее непостижимого искусства игры на фортепьяно давным — давно раздула этот в высшей степени скромный талант соперницы до невероятных размеров и придала ему ослепительный ореол символа. В данном случае и так уже изрядная ненависть бескультурья к образованности превращала разделявший их ров в настоящую пропасть. И Лиза со сладострастным головокружением заглядывала в эту бездну.

Мысли прислуги обратились к тому мигу вчерашнего утра, когда ей, наводившей порядок в Мельниковой комнате и заслышавшей его шаги, внезапно пришло в голову упасть на его постель и притвориться, будто она задремала от усталости. Усталости у нее за последнее время накопилось достаточно, как душевной, так и чисто физической, — постоянная борьба рвала Лизу на части. И вот входит он… останавливается совсем близко, наблюдает за ней. Она и через закрытые веки видела, как он пожирает ее взглядом; нет, она чувствовала это всем своим телом, точно его взгляд был щупальцем, которое шарило по ее коже. Она вскочила, в испуге и растерянности… принялась извиняться, а он утешал ее, даже дрожащей рукой погладил по щеке и пошутил: придется, наверное, посылать за Зайкой-Ане… Еще чего!..

Все вроде бы шло хорошо. А теперь это ощущение благополучия опять развеялось из-за козней соперницы. По правде говоря, не было ничего удивительного в том, что Лиза со своими наивными и довольно банальными женскими штучками проигрывала такой ученой и хитроумной обольстительнице. Этой ханже, которая гуляет при луне с воздыханиями и восторгами по поводу звезд и вечности! Которая имеет для выигрыша в своей коварной игре такие козыри, как Господь Бог со всеми ангелами! Которая дает мельнику книги стихов! Да-да, Лиза сама видела лежащий у него том с золотым обрезом, на котором стоит ее имя, — не иначе как подарок от какого-нибудь копенгагенского возлюбленного. И там были сплошь стихи некоего Кристиана Винтера, [8] Винтер, Кристиан (1796–1876) — датский поэт романтического направления, по образованию теолог. Его основное сочинение-поэма «Бегство оленя» (1855). Цикл идиллий под названием «Гравюры» входил в первый изданный им сборник стихов. и речь в них шла исключительно про любовь, уж это поняла даже она. Вообще-то там говорилась сущая чепуха, такого просто не бывает на свете; и назывался сборник «Гравюры», а никаких гравюр там в помине не было. Йорген сказал, что гравюрами называют картины; он это вычитал в альманахе, и там их было полно, а тут — ни одной… сплошные враки… Но разумеется, чтобы кружить голову нерешительным мужчинам, подобные приемы годятся. Это ж надо быть такой бесстыжей — прямо-таки предлагать себя!

А когда и эти уловки не сработали, пришла пора настоящим колдовским чарам: барышня играла на фортепьянах, чтобы свести его с ума музыкой. Вот что было самое страшное…

И Лиза, перевернувшись на живот, от ярости молилась в подушку и плакала скупыми слезами о себе, бедной, несчастной девочке, которую оттеснила в сторону куда более искушенная соперница, обманом и предательством отняв по праву причитавшееся Лизе. Долго ли ей осталось лежать на этой кровати, прежде чем ее погонят отсюда, как паршивую собаку?

После этого припадка на нее снизошел покой, но не сон; впрочем, спать она и не собиралась. Она хотела знать, когда он вернется оттуда, будет ли это уже с рассветом.

До рассвета, однако, ждать не пришлось, хотя ждала она долго.

Вот открылась входная дверь — наконец-то…

Лиза слышала, как он заходит в сени, оттуда — на кухню, там он зажег свечку. Однако… она навострила уши и даже приподнялась на постели… нет, семенящих, топочущих шагов Ханса не слышно.

Теперь мельник прошел в соседнюю комнату, свою спальню…один…

Лизино сердце бешено заколотилось — со страхом и надеждой.

Хозяин между тем принялся мерить шагами комнату; не похоже было, чтоб он собирался раздеваться; шаги постепенно замедлялись. Раза два он подходил к самой двери. Потом надолго замер на месте. Лизе послышался вздох. Мельник явно стоял за порогом.

В дверь постучали.

Служанка вздрогнула. Надо ли ответить, или лучше сделать вид, что она спит?

Дверь распахнулась.

— Лиза!

— Да, хозяин.

— Ты уже легла?

— Время-то позднее.

— Ах да, — мельник взглянул на часы. — Скоро уже двенадцать.

Он не уходил с порога. Справа и чуть сзади, у него на умывальнике, видимо, стояла свеча, луч которой скользил по щеке мельника. Лизе было видно, что щека эта горит. Глаза его блестели, но во взгляде сквозила неуверенность. В руке он все еще сжимал часы, и было такое впечатление, будто он сам не знает, чего хочет.

— Вам что-нибудь нужно, хозяин? Может, я встану и приготовлю чаю?

— Нет-нет, спасибо… мне вовсе не хочется…

— Тогда в чем дело?

Этот прямой вопрос и в особенности нетерпеливый тон, которым он был задан, весьма болезненно напомнили мельнику о том, что, строго говоря, ему не положено без излишней надобности находиться ночью в ее комнате.

Он поспешно, словно очнувшись от дремы, сунул часы в карман.

— Ни в чем, только… ты слышала гром?