Готфрид Келлер - Мартин Заландер

Думая, что хозяйка сидит в передней горнице, они разговаривали если и не во весь голос, то настолько внятно, что больная улавливала каждое слово и с подлинной прозорливостью вмиг уразумела происходящее, будто постоянно была в курсе всех подробностей! Вцепившись дрожащими руками в оконную раму, она здоровым ухом прислушивалась к разговору.

— Давка была будь здоров, — сказал работник, — пошевелиться невозможно, и все ж таки, когда читали приговор, стояла мертвая тишина!

— Какой приговор-то? — нетерпеливо спросила скотница.

— Каждому по двенадцать лет каторжной тюрьмы, что линденбергскому, что унтерлаубскому. А третьему, мелкой сошке, вроде как пособнику ихнему, ему четыре года дали. Жалко мне стариков, что хошь со мной делай!

— Боже святый! — сказала скотница. — Двенадцать лет! А как они выглядели? Что делали?

— Я их не видал. Но мужик, что стоял впереди меня, сказывал, выглядели оба хуже некуда, вроде как обеспамятели. Но это, по-моему, навряд ли. Народ смеялся и бранился вперемежку.

Из-за угла вышел Якоб Вайделих и, ни о чем работника не расспрашивая, отослал его и скотницу по делам. Сам он еще некоторое время чем-то занимался в сенном сарае, а когда совсем стемнело, наконец-то пошел в дом зажечь свет и похлопотать о жене. Тут только защемило у него усталое сердце, ведь он знал, что нынче должно было произойти и что от бедной жены надолго не утаишь.

В кресле он ее не нашел, подушки валялись на полу. Испуганный, он прошел в другую комнату Амалия лежала возле окна и слабо хрипела.

— Ох, жена! Что с тобою, бедное дитя? — жалобно запричитал он и отнес ее на кровать. Посветил лампой в лицо. Взгляд Амалии напоследок с усилием обратился к нему и потух.

Врач, за которым Якоб немедля послал болтливого работника, пришел через десять минут и подтвердил смерть.

В этот час сыновья покойной вновь стали, как прежде, неотличимы друг от друга, что повергло тюремных служителей в замешательство, едва только братья предстали перед ними остриженные наголо, побритые и одетые в арестантские робы — живые свидетельства, что железный механизм правосудия исправно делает свое дело.

По прошествии трех дней Якоб Вайделих похоронил жену. Эти ночи он, как всегда, провел в своей постели, рядом с нею; долгие бессонные часы текли сносно, ибо Якоб думал, она слышит его горестные причитания и отдельные слова, с какими он порою со стоном обращался к ней.

В последнее утро он нетвердой рукою брил щетинистую бороду перед зеркальцем, служившим ему многие годы. Впалые щеки, подбородок, а особенно сохранение скромных бакенбардов потребовали огромных усилий, которых, как ему казалось, убогая его жизнь более не стоит.

На миг в голове мелькнуло, не лучше ли опустить бритвенное лезвие пониже да полоснуть по горлу, чтобы тоже отмучиться. Однако врожденное чувство долга не позволило ему более секунды задержаться на этой мысли, и он уже спокойнее довел бритье до конца.

Из немногочисленной родни в последний путь усопшую проводили очень немногие; остальные извинились, что прийти не могут. Мартин Заландер, которого вдовец известил, но специально не приглашал, появился в доме, одетый в черное, среди небольшой группы скромных Якобовых знакомцев, не отказавших вдовцу в сей услуге. Средь напряженной тишины, царившей в комнате, это явно приободрило беднягу. Перед домом, однако, собралось изрядное количество серьезных, опечаленных соседей, которые проводили укрытый черным покровом гроб, когда его понесли на кладбище.

Стояла поздняя осень, и день выдался бурный. То солнце озаряло луга и сады, то ветер мчал по небу летучие облака, а тени их — по дорогам, какими медленно двигалась погребальная процессия, впереди коей восемь мужчин несли гроб. Над гробом и над головами скорбящих ветер гнал сорванную с деревьев увядшую листву; желтые листья с таким проворством шуршали-плясали перед шествием, будто им хватало жизни поспешно возвестить о том, что еще одна душа воротилась в свой небесный дом.

Над кладбищем сияло солнце, несказанным блеском искрилось в сотнях стеклянных, мишурных и жестяных венков, которыми испорченный вкус увешал памятники усопших, из того же тщеславия, каковое неделями заполняет газеты сначала извещением о смерти, а затем — благодарностями за выказанное достохвальное участие. Все это пришлось бы очень по душе бедной Амалии Вайделих во дни ее благополучия; теперь, избавленная от сумасбродства, она совершала свой последний путь в лучшем, более возвышенном стиле.

Гроб понесли дальше, к открытой могиле, а траурное общество вошло в так называемую молельню, где ожидал священник, чтобы, как полагается, произнести речь и совершить молебен. Он побывал у папаши Вайделиха и понял, что большую надгробную проповедь, по обычаю приспособленную к обстоятельствам, тому не выдержать, а потому устоял перед соблазном представить образец оной.

По завершении обряда он прикрыл лицо баретом и так застыл на месте, в знак того, что все кончено. Один за другим собравшиеся вышли на улицу. Вайделих устало, а вдобавок робея сидел на скамье, пока молельня не опустела и священник тоже куда-то не исчез. Тогда и он подковылял к двери и с порога стал высматривать могилу. Никого из провожающих поблизости уже не было.

Тут к нему подошел Мартин Заландер, взял под руку и отвел к могиле, куда могильщики аккурат опустили простой гроб из белых еловых досок, какие по сей день сколачивают и для богатых, и для бедных, и начали засыпать землею.

Якоб Вайделих беспомощно заплакал, только и сумел выдавить из себя «бедное дитя!», второй раз с той минуты, как нашел жену умирающей. Очевидно, так он называл ее в ушедшей молодости, и сейчас, в конце пути, слова эти ожили вновь, ибо слов нежнее старик не знал.

Когда могилу засыпали и могильщик, с видом этакого художника, немного пригладил холмик лопатой и прибил землю, Заландер увел осиротевшего Вайделиха прочь и проводил до дома, зная, что тот остался теперь совсем один, если не считать ненадежных работников.

Некоторое время он молча сидел с вдовцом за столом. Вайделих отдыхал, думая о своем, потом выпрямился и сказал:

— Теперь жена моя может утром не вставать, а вот мне надобно спозаранку подняться и добыть денег на поручительство, каковые должно выплатить. Вечером буду сидеть уже не на свободной земле, нищий как здешние мыши, а вдобавок в долгах как в шелках. Тяжко! Столько трудов — и все напрасно!

Заландер достал бумажник, положил на стол.

— Я, — отвечал он старику, — позаботился об этом деле! Все мы, то бишь я, жена и дочери, сказали себе, что нельзя бросить вас в этаком состоянии, что узы свойства, хоть они никому не принесли благополучия, должно расторгнуть дружеским образом. Оттого-то я вчера сходил в государственное казначейство и, так сказать, от вашего имени исполнил поручительские обязательства. Здесь вы найдете расписки, общая сумма за обоих сыновей составляет семьдесят шесть тысяч франков. Живите и трудитесь в добром здравии и не тревожьтесь об этом деле, никто вас не побеспокоит. Со своей стороны я вполне могу пойти на это и не имею ничего против, если когда-нибудь вы сумеете тем самым помочь сыновьям. Они были мужьями наших дочерей, и я могу погасить их поручительский долг, коли облегчу таким образом старость их славному отцу. Возьмите же расписки и сохраните означенные обстоятельства в секрете, не то люди подумают, будто я одолжил вам денег под залог усадьбы.