Эмиль Золя - Истина

Внезапно Марку стало яснымъ единственное спасительное рѣшеніе задачи: необходимо дать женщинѣ образованіе, сдѣлать ее своимъ равноправнымъ другомъ и товарищемъ, потому что только свободная женщина можетъ завершить освобожденіе мужчины.

Въ то самое время, когда Маркъ, нѣсколько успокоившись, мысленно готовился къ предстоящей ему борьбѣ, онъ услыхалъ, какъ вернулась Женевьева; онъ поспѣшно вошелъ въ домъ и засталъ ее въ классѣ, слабо освѣщенномъ умирающимъ днемъ. Высокая, стройная, несмотря на свою полную фигуру, стояла она въ комнатѣ; вся поза ея выражала такой дерзкій вызовъ, глаза сверкали такимъ гнѣвомъ, что онъ сразу почувствовалъ надвигающуюся страшную бурю.

— Ну, что-жъ? — спросила она его рѣзко. — Ты доволенъ?

— Доволенъ? Чѣмъ, моя дорогая?

— А-а! Ты еще не знаешь… Такъ, значитъ, я имѣю честь первая сообщить тебѣ великую новость…. Ваши геройскія усилія увѣнчаны успѣхомъ, — только что получена депеша: кассаціонный судъ рѣшилъ пересмотръ дѣла.

У Марка вырвался крикъ безумной радости, онъ какъ будто даже не обратилъ вниманія на ѣдкую иронію, съ какою ему было объявлено это торжественное извѣстіе.

— Такъ, значитъ, есть еще правосудіе! Невинный не будетъ дольше страдать!.. Но вѣрно ли это извѣстіе?

— Да, да, совершенно вѣрно; мнѣ сообщили его честные люди, которымъ и была прислана депеша. Радуйся, радуйся, — теперь ваше мерзкое дѣло доведено до конца!

Не трудно было догадаться, что волненіе Женевьевы является лишь отзвукомъ той бурной сцены, которая разыгралась въ ея присутствіи у бабушки. Какой-нибудь духовный чинъ, священникъ или монахъ, одинъ изъ клевретовъ отца Крабо, явился въ домъ и сообщилъ ужасное извѣстіе, смутившее всю партію клерикаловъ.

Маркъ, упорно не желая вдумываться въ состояніе Женевьевы, радостно протянулъ къ женѣ руки.

— Благодарю: ты лучшій вѣстникъ, какого я могъ бы себѣ представить. Обними меня!

Женевьева съ выраженіемъ ненависти отстранила его руки.

— Тебя обнять? За что? За то, что ты совершилъ гнусный поступокъ, за то, что ты теперь радуешься преступной побѣдѣ надъ религіей? Ты губишь свою родину, свою семью, самого себя, забрасываешь ихъ грязью для того, чтобы спасти поганаго жида, изверга, какого не видѣлъ еще свѣтъ!

Стараясь оставаться нѣжнымъ, онъ попробовалъ ее успокоить.

— Послушай, дорогая, не говори этого. Ты была прежде такая разсудительная, такая добрая, — какъ можешь ты повторять подобный вздоръ? Неужели правда, что чужое заблужденіе настолько заразительно, что можетъ помрачить самый ясный разсудокъ?.. Подумай! Ты знаешь все дѣло; Симонъ не виновенъ; оставить его въ каторгѣ было бы вопіющею несправедливостью, медленной отравой, которая привела бы націю къ гибели.

— Нѣтъ, нѣтъ! — воскликнула она въ какомъ-то священномъ восторгѣ. — Симонъ виновенъ: приговоръ былъ произнесенъ безпристрастно, — его обвинили люди, извѣстные своею безупречною жизнью; они и теперь увѣрены въ его виновности; для того, чтобы признать его невиновнымъ, надо было бы перестать вѣрить въ религію, допустить, что самъ Богъ можетъ ошибаться. Нѣтъ, нѣтъ! Онъ долженъ остаться на каторгѣ; въ тотъ день, когда его выпустятъ на волю, на землѣ не останется ничего достойнаго уваженія и почитанія.

Понемногу Маркъ началъ терять самообладаніе.

— Я не понимаю, какъ можемъ мы расходиться во взглядахъ въ такомъ ясномъ вопросѣ о правдѣ и справедливости? Есть только одна истина, есть только одна справедливость; ихъ опредѣляетъ наука, которая работаетъ на пользу разумной солидарности.

Женевьева также не могла скрыть своего раздраженія.

— Объяснимся наконецъ, какъ слѣдуетъ; вѣдь ты хочешь уничтожить все то, чему я поклоняюсь.

— Да, — крикнулъ онъ, — я веду борьбу съ католицизмомъ: я возстаю противъ односторонняго обученія въ конгрегаціонныхъ школахъ, противъ ханжества духовенства, противъ извращенія религіи, противъ губительнаго вліянія на ребенка и женщину, — признаю его вреднымъ для общественнаго строя. Католичество — вотъ тотъ врагъ, котораго намъ прежде всего слѣдуетъ убрать съ дороги. Важнѣе вопроса соціальнаго, важнѣе вопроса политическаго — вопросъ религіозный; онъ всему преграждаетъ путъ. Мы не сдѣлаемъ ни шага впередъ, если мы не уничтожимъ суевѣрій, которыя отравляютъ умы, убиваютъ души… Запомни это хорошенько! Вотъ тѣ причины, которыя побуждаютъ меня удержать нашу Луизу отъ сношеній съ клерикалами. Иначе я не исполнилъ бы своего долга, я очутился бы въ полномъ противорѣчіи со своими идеалами; мнѣ пришлось бы на другой же день оставить эту школу, прекратить обученіе чужихъ дѣтей, такъ какъ я не имѣлъ бы ни права, ни силы указать моему собственному ребенку путь къ истинѣ, единой чистой, единой прекрасной… Не жди отъ меня уступокъ: наша дочь, когда ей исполнится двадцать лѣтъ, разсудитъ сама, какъ ей слѣдуетъ поступить.

Внѣ себя отъ гнѣва, молодая женщина только что хотѣла возразить, какъ въ комнату вошла Луиза. По окончаніи занятій мадемуазель Мазелинъ оставила дѣвочку у себя и теперь сама проводила ее домой, желая объяснить родителямъ, какъ она научила свою ученицу вязать трудный кружевной узоръ. Маленькая, худенькая, вовсе некрасивая лицомъ, но удивительно пріятная, съ крупнымъ ртомъ на широкомъ лицѣ, съ прелестными черными глазами, въ которыхъ такъ и свѣтилась горячая симпатія, учительница остановилась въ дверяхъ и въ изумленіи воскликнула:

— Что это значитъ? У васъ еще нѣтъ огня… А я-то собиралась показать вамъ рукодѣлье маленькой прилежной дѣвочки!

Женевьева точно и не слышала ея словъ; она грубымъ голосомъ подозвала дочь.

— Ахъ, это ты, Луиза! Подойди поближе… Твой отецъ все еще ссорится со мною изъ-за тебя. Прежде чѣмъ я сама начну дѣйствовать, я хотѣла бы знать, что ты мнѣ скажешь.

Не по лѣтамъ высокаго роста, уже сформировавшаяся, Луиза имѣла внѣшность маленькой женщины; тонкія черты ея лица, унаслѣдованныя отъ матери, носили отпечатокъ спокойнаго, яснаго ума отца. Она отвѣтила не спѣша и очень почтительно:

— Что мнѣ сказать тебѣ, мама? Я ничего не знаю. Я была увѣрена, что это дѣло уже покончено, потому что папа желаетъ только одного: подождать, когда я стану совершеннолѣтней!.. Вотъ тогда я скажу тебѣ свое мнѣніе.

— Такъ вотъ твой отвѣтъ, несчастное дитя! — воскликнула мать, раздраженіе которой все возрастало. — Ждать! Когда я вижу, какъ ужасные уроки отца съ каждымъ днемъ все больше и больше развращаютъ твою душу и вырываютъ тебя изъ моего сердца!

Въ эту минуту мадемуазель Мазелинъ имѣла неосторожность вмѣшаться въ разговоръ: этой доброй душѣ было слишкомъ тяжело видѣть разладъ въ той самой семьѣ, гдѣ еще такъ недавно царило счастье.

— О дорогая госпожа Фроманъ! Ваша Луиза обожаетъ васъ, и то, что она сейчасъ сказала, очень разумно.