Эмиль Золя - Истина

Немного позднѣе, въ тотъ же самый вечеръ, у Марка были назначены занятія для взрослыхъ; зажжены были четыре газовыхъ рожка, — классъ освѣтился и наполнился народомъ. Многіе изъ его бывшихъ учениковъ, рабочіе, мелкіе торговцы очень охотно посѣщали эти курсы исторіи, географіи и естественныхъ наукъ. Маркъ, стоя за своей каѳедрой, занимался съ ними въ продолженіе полутора часа, говорилъ очень ясно, опровергая заблужденія, стараясь внести въ эти затемненные умы хоть немного свѣта. Страшныя муки терзали его душу: домашній очагъ былъ разрушенъ, уничтоженъ; сердце ныло объ утраченной любви, о потерѣ жены, которой онъ не увидитъ больше въ этомъ холодномъ домѣ, согрѣтомъ прежде ея ласкою. Но онъ съ мужествомъ настоящаго героя продолжалъ свое дѣло.

Лишь только кассаціонный судъ приступилъ къ изслѣдованію дѣла, Давидъ и Маркъ порѣшили однажды вечеромъ въ темной лавочкѣ Лемановъ, что отнынѣ будетъ благоразумнѣе всего не обнаруживать ничѣмъ своего волненія и держаться по возможности въ сторонѣ. Теперь, когда просьба о пересмотрѣ дѣла была уважена, эта большая радость, эта большая надежда пріободрила всю семью. Если судъ добросовѣстно разберетъ дѣло, невинность Симона непремѣнно будетъ доказана; признаніе подсудимаго невиновнымъ становилось очевиднымъ; достаточно будетъ, если они останутся насторожѣ и будутъ внимательно слѣдить за ходомъ дѣла, не подавая виду, что они сомнѣваются въ искренности, добросовѣстности самыхъ высшихъ представителей власти. Только одна забота мѣшала этимъ бѣднякамъ предаваться вполнѣ своей радости: приходили недобрыя вѣсти о здоровьѣ Симона; неужели ему суждено умереть, не дождавшись своего оправданія? Судъ объявилъ, что, ранѣе формальнаго постановленія приговора, Симону нельзя вернуться во Францію, а дѣло между тѣмъ грозило затянуться на нѣсколько мѣсяцевъ. Но Давидъ, несмотря ни на что, не терялъ надежды и твердо вѣрилъ, что необычайная выносливость брата не измѣнитъ ему и теперь. Онъ слишкомъ хорошо зналъ своего брата и успокаивалъ родителей, заставлялъ ихъ даже смѣяться, разсказывая о томъ времени, когда они росли вмѣстѣ; онъ сознавался, какъ нѣкоторыя черты своего характера Симонъ сумѣлъ передать и ему; онъ отмѣчалъ его изумительную силу воли и постоянныя заботы о сохраненіи своего личнаго достоинства и о счастіи своихъ ближнихъ. Итакъ, въ этотъ вечеръ было рѣшено не проявлять впередъ ни тревоги, ни нетерпѣнія, словно имъ уже удалось одержать побѣду.

Съ той поры Маркъ совершенно отдался занятіямъ въ школѣ; онъ весь принадлежалъ своимъ ученикамъ, работая съ искреннимъ самопожертвованіемъ, которое точно усиливалось въ немъ подъ вліяніемъ невзгодъ и душевныхъ мученій. Во время классовъ, находясь среди учениковъ, представляя собою ихъ старшаго товарища, стараясь подѣлиться съ ними насущнымъ хлѣбомъ знанія, открыть имъ путь къ истинѣ, онъ на время забывалъ свои муки, и боль сердечной раны немного утихала. Но вечеромъ, оставаясь одинъ въ своемъ мрачномъ жилищѣ, лишенный любви, онъ впадалъ въ страшное отчаяніе и невольно задавалъ себѣ вопросъ, хватитъ ли у него силъ перенести тяжелыя послѣдствія своего разрыва съ женой. Единственной утѣхой ему служила Луиза; и все-таки, когда зажигалась лампа, и они садились за ужинъ, они подолгу молчали; каждый изъ нихъ сознавалъ свое безутѣшное горе, утрату жены, матери, которой они не могли позабыть. Они старались стряхнуть съ себя эту тоску, пробовали болтать о событіяхъ дня, — но потомъ разговоръ невольно переходилъ на дорогое существо, и они говорили только о ней; садились рядомъ, брали другъ друга за руки, словно желая согрѣться въ своемъ одиночествѣ. Всѣ вечера оканчивались одинаково: дѣвочка сидѣла у отца на колѣняхъ, обнимая его одной рукой за шею; оба плакали и тосковали при печальномъ свѣтѣ лампы. Жилище было мертво: Женевьева унесла отсюда съ собою жизнь, тепло и свѣтъ.

Между тѣмъ Маркъ не сдѣлалъ ничего, чтобы принудить Женевьеву вернуться. Онъ не хотѣлъ воспользоваться своимъ законнымъ правомъ. Мысль о скандалѣ, о публичномъ судебномъ разбирательствѣ была для него невыносима; онъ избѣгалъ попасть въ западню, разставленную похитителями его жены въ прямомъ разсчетѣ на семейную драму, какъ на средство къ увольненію его отъ мѣста, не только потому что боялся скандала, но и потому, что возлагалъ всю свою надежду на всемогущую силу любви. Женевьева одумается и вернется къ семьѣ. Больше всего ему не вѣрилось, чтобы она оставила у себя ребенка; какъ только онъ родится, она принесетъ его домой, такъ какъ онъ принадлежитъ имъ обоимъ. Если въ ней умерла супружеская любовь, то никому не удастся убить въ ней материнство; такимъ образомъ, вернувшись въ домъ, она останется возлѣ ребенка. Теперь приходилось ждать не болѣе мѣсяца, — она вскорѣ должна была разрѣшиться отъ бремени. Останавливаясь на этой мысли, сначала какъ на простомъ утѣшеніи, онъ понемногу внушилъ себѣ, что это случится непремѣнно; онъ жилъ ожиданіемъ ея родовъ, какъ будто этимъ событіемъ должны были окончиться ихъ муки. Натура честная, онъ не желалъ отрывать дочь отъ матери — и каждый четвергъ и воскресенье посылалъ Луизу къ Женевьевѣ, въ домъ ея бабушки, госпожи Дюпаркъ, мрачный и сырой, гдѣ жили благочестивые люди, но который принесъ ему уже немало горя. Быть можетъ, совершенно безсознательно, онъ находилъ въ этихъ посѣщеніяхъ дочери послѣднюю утѣху; онѣ служили доказательствомъ, какъ трудно ему порвать всѣ сношенія, какъ хочется ему удержать хоть какую-нибудь связь съ отсутствующей женой. Каждый разъ, возвращаясь послѣ своего визита къ матери, дѣвочка могла ему сообщить хоть что-нибудь про Женевьеву; и въ тѣ вечера, когда она днемъ проводила нѣсколько часовъ съ матерью, отецъ дольше удерживалъ ее на рукахъ, разспрашивая ее, сгорая отъ нетерпѣнія поскорѣе узнать, что она скажетъ.

— Дитя мое, какою нашла ты ее сегодня? Смѣется ли она, довольна ли? Играла ли она съ тобой?

— Нѣтъ, отецъ, нѣтъ… Ты вѣдь знаешь, что она давно уже перестала со мною играть. Здѣсь она была все-таки повеселѣе, но теперь я нахожу ее ужасно печальною, точно она больна.

— Больна?

— Не такъ, чтобы лежать въ постели, — она, напротивъ, ни минуты не можетъ усидѣть спокойно на мѣстѣ.- но руки у нея горятъ, словно въ лихорадкѣ.

— И что же вы дѣлали, дитя мое?

— Мы ходили къ вечернѣ, какъ всегда по воскресеньямъ. Потомъ мы вернулись домой ужинать. Тамъ былъ сегодня какой-то монахъ, — я видѣла его въ первый разъ: онъ — миссіонеръ и разсказывалъ про дикарей.

Отецъ на минуту прервалъ свои разспросы: ему было горько, обидно, но онъ не хотѣлъ ни осуждать матери въ присутствіи дочери, ни внушать ей непослушанія. Затѣмъ онъ тихо спрашивалъ дочь: