Иосиф Опатошу - В польских лесах

— Разойдитесь добром!

— Ату! Ату! — раздавалось со всех сторон.

— С ружьем?

— Свиньи!

— Прогоните его!

— Мы желаем помещика!

— Ату! Ату!

— В конюшню!

Со всех сторон в эконома полетели камни, бутылки, куски дерева. Поднялся такой крик, что можно было оглохнуть. Помещик не выходил. Из окон вдруг выстрелили, хотели, видно, испугать толпу; несколько раз грозили схватить каждого, кто посмеет подойти к замку. Гнев крестьян усиливался. Один из парней, пригнув голову, бегом бросился к замку. Пуля его сразила тут же. Этого было достаточно. Толпа понеслась вперед, вооруженная камнями, бутылками, обломками бревен. Со всех сторон слышались выстрелы. Толпа не останавливалась. Люди прыгали через убитых, взламывали двери, лезли в погреба, окружали замок со всех сторон. Из погребов тащили корзины с вином, с водкой, хватали друг у друга бутылки, отбивали горлышки и пили. Из одного погреба клубами повалил дым. Толпа озверела, пришла в дикий восторг. Все обнимались, пили, опускались на колени вокруг тела Пясецкого и кричали:

— Замок горит!

— Замок горит!

В углу стоял старый кучер, держа в руках изображение святой Богоматери, которая имеет власть над огнем, крестился и тихо бормотал:

— Вы грешите, дети! Вы грешите!

Толпа забыла обо всем, толкалась вокруг корзин с напитками, ссорилась, дралась, хватала кто сколько мог, а те, которые не могли протолкнуться, ревели, будто находились на грани сумасшествия. Зверь проснулся в человеке, подчинив себе всех. Бутылки с водкой кидали в огонь, бегали по двору, как отравленные мыши, искали служанок и, не находя их, бросались на собственных сестер.

Помещик показался в одном из окон, что-то говоря, размахивая руками, будто просил о чем-то. Никто не хотел его слушать. Раздались крики:

— Не выпускайте его!

— Сжечь его!

— Сжечь его!

— К черту шляхту!

— Кто идет в шинок?

— Идемте, хлопцы, мы повесим шинкаря за пейсы!

— Идемте!

— Идемте!

Мордхе стоял в стороне и растерянно смотрел на то, что делается вокруг, на то, что он натворил, и раскаивался. Он больше не верил в толпу. Он услышал имя шинкаря, повторил его несколько раз, хотел что-то вспомнить, махнул рукой и равнодушно пошел по другой стороне поля.

Гроб тронулся дальше. Факелы освещали темноту, косы сверкали на движущихся спинах, и казалось, что смерть, многоголовая смерть, шагает поверх и все уходит дымом.

Движение крестьян против помещиков росло, распространилось по Польше, охватило окрестности Плоцка, Седлеца и Люблина, как огонь охватывает сухой густой лес. Шляхта, которая гордилась, что москаль никогда не переступал их порог, эта самая шляхта должна была теперь, опасаясь за свою жизнь, обращаться за помощью к русским и укреплялась в своих замках, в усадьбах. Правительство, смотревшее вначале сквозь пальцы на то, что происходит в деревне, желавшее, чтобы усилилась вражда между крестьянином и помещиком, теперь вдруг само испугалось и начало беспощадно подавлять народное движение. Вождей арестовали. Те сваливали вину на оборванного молодого человека, который шляется по деревням и подстрекает крестьян к бунту. Этого человека все видели, повторяли его слова, но никто не знал, кто он, как его зовут, откуда он явился и где находится. Его искали по деревням. И скольких свидетелей ни опрашивали, всякий указывал другие признаки, как будто речь шла не об оборванце, который только вчера ходил по деревням, жил с крестьянами, а о столетней легенде, которую в каждой деревне рассказывают иначе.

Помещики были уверены, что бунтарь — еврей, крестьяне божились, что это благочестивый католик — перед каждым образом он падал на колени и молился. Старики толковали, что это дьявол. Они рассказывали, как он однажды зашел к крестьянке в дом. Крестьянка, которая была на сносях, увидела, что у него козлиные ноги, и со страху родила. Ребенок был с рогами. А священники в своих проповедях утешали народ тем, что спасение близко: проклятый антихрист бродит по деревням, подстрекает народ к бунту, натравливает крестьян на помещика, на ксендза.

Мордхе вернулся в Коцк оборванный, исхудалый. Печаль, сквозившая всегда в его глазах, исчезла, и что-то волчье появилось во всем его облике. Серые глаза пронизывали, в них читались отвага и ужас. Он знал, что его ищут на дорогах, в деревнях, знал, что должен избегать людей, и останавливался в каждом шинке. Он прислушивался к небылицам, которые рассказывали о нем, часто принимал участие в этих разговорах, и однажды чуть не был убит, когда стал говорить плохо о себе самом, доказывая крестьянам, что он трус: иначе не исчез бы, мол, не оставил бы крестьян одних.

Оставаться в Польше Мордхе не мог, он удивлялся, что желание поехать за границу у него исчезло. Вообще, будущее было ему безразлично. И если б не Фелиция, которая разработала план его побега из Польши, он бы не двинулся с места и остался в Коцке, раздумывая, отдаться в руки полиции или нет. Он решил поехать в Париж, хотя не понимал, что будет там делать, не зная языка. Возможно, он решил так, потому что Кагане собирался туда или потому, что в Париже была большая польская колония. Как бы то ни было, но Мордхе решил оставить Польшу, едва достанет денег.

Он пошел в гостиницу к Шафту и застал его за завтраком: черный хлеб, луковица, чашка цикория.

— Вот так гость! — Шафт поднялся, придвинул столик к кровати и подал Мордхе стул. — Садись! Может быть, закусишь?

— Спасибо! Я только что ел.

— А если бы ты был голоден, ты бы ел это? — Шафт вытирал руки о свои меховые брюки и морщил лоб. — Шамай довольствуется луковицей, чашкой цикория, но ты сын реб Аврома. В самом деле, что вы едите на завтрак?

— Что это вы так разговорились сегодня, Шамай? — усмехнулся Мордхе.

— Я говорю с горя, Мордхе! Два раза я собирался уехать домой и должен был вернуться с дороги! Ведь нельзя быть спокойным за свою жизнь, в любую минуту можно быть убитым! Народ очумел, не хочет работать, свободен от всего! От любых установлений! Это напоминает мне историю о том, как собаки перестали повиноваться хозяину. Мужик хочет паном стать! И говорят, — он понизил голос, — какой-то еврей тоже принимает участие в этом… Когда везде евреи, это несчастье, говорю тебе! Кто бы ни оказался прав, в любом случае валится все на наши головы. Крестьянин бунтует, помещик бунтует — кто страдает? Мы! Мне необходимо быть дома… Хотя теперь я все равно не поехал бы: с ребе плохо…

— Опять заболел? — спросил Мордхе.

— Плохо, Мордхе, плохо!.. Он совсем спал с лица. Мрак…

Мордхе поднялся, вспомнил, зачем он пришел, и начал:

— Шамай, мне нужны пять тысяч злотых…

— У кого в настоящее время имеются такие деньги? — прервал его Шамай, вскочил и снова сел на кровать. — Скажу тебе правду… Но почему ты стоишь? Садись! Я перестал одалживать деньги даже самым богатым помещикам. Такое время; кто знает, что будет завтра? Конечно, вернее не выпускать эти гроши из рук… Но тебе, видишь ли, — это другое дело! Сыну реб Аврома я окажу услугу… Но не такую сумму: у меня ее просто нет… Все мое состояние у помещиков в имениях. Хлеба сгорели или сгнили, крестьяне не хотят работать! Хорошо ведется хозяйство в Польше… Что я хотел сказать? Да. Три тысячи я могу тебе дать.