Теодор Кернер - Мёртвый гость. Сборник рассказов о привидениях

Старушка еще раз вернулась, чтобы пожелать мне от имени хозяев спокойной ночи и извиниться за то, что они не смогли прийти лично. Жена хозяина якобы не могла оставить кухню, a сам он должен был помогать официанту, поскольку было много посетителей. Она убрала тарелки и миски и оставила меня наедине с моей бутылкой мозельского.

Первым делом я обошел все мои отнюдь не обширные окрестности по заросшим узким тропинкам, которые вели сквозь цветочные дебри, а затем поднялся обратно вверх к беседке, стоящей в углу цветника, на одной высоте с домиком. Она была густо оплетена усиками каприфоли, так что внутри нее царили полумрак и духота, поэтому я поставил один из найденных там стульев прямо перед входом, раскурил трубку и сидел так — не помню уже сам как долго — в блаженном раздумье при свете звезд, в то время как запахи ночных цветов становились все более пряными, a в траве зажигали свои огоньки светлячки.

Когда мой взгляд покидал пределы этого маленького царства, то за его нижними границами, поверх зарослей, сверкала спокойная речная гладь, которую время от времени рассекал небольшой корабль или узкий челн, и тогда темные волны на мгновение освещались бортовым фонарем. Однажды даже прошел мимо по пути к городу большой пароход с музыкой на борту и, как фантастическая химера, скрылся за верхушками ив. Несколько запоздало над окрестностями замаячил серп ущербной луны. Дома на другой стороне реки были окутаны туманной дымкой, и только огни отдельных фонарей, чей свет достигал моих глаз, указывали на то, что где-то в необозримых далях еще живут люди.

Постепенно становилось все свежее, и после жаркого дня я с таким наслаждением вдыхал прохладный воздух, что решился идти спать только после того, как на лошвицкой башне пробило сначала одиннадцать, a затем и полночь: Я не испытывал никакого страха перед полуночным часом; даже растянувшись на своей „девичьей“ постели, я в мыслях был далек от чего-то неприятного. Крохотное окошко, за которым в зарослях кустарника тихо шелестел ветер, я оставил открытым. B соседнем саду запел соловей, и, некоторое время прислушиваясь к его трелям, я незаметно уснул. Среди ночи, в промежутках между беспокойными сновидениями, я несколько раз просыпался, разбуженный какими-то шорохами, что не казалось мне необычным в летнюю ночь на свежем воздухе; это могли быть ночные птицы, охотившиеся на мелких зверушек; мягкие шаги или прыжки кошки над моей головой или куницы, выслеживавшей воробьев под крышей; скрип колес и щелканье кнута в рассветных сумерках на просёлочной дороге поблизости — однако ни одного звука из потусторонних миров мне расслышать не удалось.

Так случилось, что на следующее утро я проснулся поздно: меня разбудила старушка, заглянувшая в мою комнату и обеспокоенно спросившая, не будил ли меня кто-нибудь ночью. Я со смехом заверил ее, что барышня не нанесла мне визита и что она может успокоить по этому поводу хозяйку. Правда, после завтрака меня сразу же потянуло в искрящийся от росы цветник, который, к тому же, находился еще в тени. Однако я устоял перед искушением, решив сначала написать письма дяде с тетей в Дрезден, затем еще пару — друзьям в Лейпциг кроме того, — в типографию, куда я сдал для печати мою диссертацию.

Провозившись со всем этим, я прозевал прохладные утренние часы, и цветы, освещавшиеся теперь прямыми солнечными лучами, дышали таким изнурительным зноем, что мне показалось более благоразумным не покидать домик совсем, a пересидеть самое жаркое время в золотистом полумраке за полуприкрытыми ставнями.

Я вспомнил о книге, которую привез сюда из дома. Это были стихи Германа Линга, лишь недавно опубликованные и еще мало известные в Северной Германии, несмотря на вступительное слово к ним, написанное Гайбелем. Мне их порекомендовал и даже подарил на прощание свой экземпляр один мой южно-немецкий коллега. Как историк, считал он, я не должен упускать случая познакомиться с новым типом исторической лирики, которой этот превосходный поэт владеет в манере, присущей только ему одному. Я успел в этом убедиться, едва прочитав несколько первых романсов и пару отрывков из эпической поэмы о великом переселении народов. Здесь уместнее было бы говорить о чем-то большем, чем об обычной версификации исторических анекдотов в стиле баллады: это было удивительное чувство сопричастности с судьбами давно исчезнувших народов, визионерский гений, проявившийся в умении с такой магической осязаемостью воскресить их чувства и страдания, персонажи и характеры, словно поэт свободно путешествовал во времени — и отдаленные эпохи, как сон наяву, вставали перед его глазами.

Было ясно, что здесь мы снова имеем дело с одним из тех лирических талантов, которые встречаются не чаще черных алмазов и которые несравненно дороже последних.

Я помню, что открыл тогда этот томик наугад и встретил там целый ряд глубоко интимных переживаний и такую силу вчувствования в таинственный мир души естественных народов, которая присуща только истинным лирикам.

Я читал и снова перечитывал неотразимые при всей своей простоте песни: „Все спокойнее мой сон“, „Песня лодочницы“, „O весна, ты как резвый школяр шаловливый“, „Старые сны возвращаются“, „Моей помпейской лампе“ — и как бы наивно ни были озаглавлены эти трогательно прекрасные и глубоко интимные откровения поэтически взволнованного сердца, мне они сразу же запали в душу и причем так сильно, что я и сейчас знаю наизусть чуть ли не половину томика и часто во время одиноких прогулок мысленно повторяю строки из этих песен. В моем тогдашнем расположении духа особенно очаровал меня сонет „Колдовство средь бела дня“. С вашего позволения я прочитаю его, несмотря на то что многие из вас хорошо его знают. Дело в том, что он хорошо передает мое тогдашнее настроение.

Прочитав впервые это стихотворение, я, помнится, закрыл глаза и некоторое время пребывал в блаженном состоянии своеобразного лирического опьянения, которое, подобно крепкому вину, разливалось по моим жилам. Затем я поднялся и подошел к двери моего домика: И все вокруг меня — принадлежавший только мне безмятежный зеленый мир — было исполнено таким же дрожавшим от восторга знойным великолепием, как и в строках этого стихотворения. Бабочки, в упоении порхавшие над чашечками роз в лилий; птичьи голоса; а внизу — торопливо набегавшие на берег и словно искавшие в тени спасения от солнечных лучей волны — в самом деле, все это было похоже на волшебство. B конце концов, почувствовав легкую головную боль, я неторопливо возвратился в обвитую каприфолью беседку, все еще повторяя по пути эти строки из стихотворения.