Теодор Кернер - Мёртвый гость. Сборник рассказов о привидениях

И не было никого, кто мог бы омрачить его счастье, так как этот добрый человек действительно не имел врагов — не мог их иметь. И даже те люди, которые всегда радовались чужому горю — как легко стать счастливым таким образом в этом жалком мире, — даже те радовались счастью доброго Фердинанда, когда он ездил в Рим и когда по возвращении из Рима снова встретился со своей милой, смешливой девушкой. Я был в числе тех, кто провожал его — а это было в старом добром Мюнхене — на вокзал. Нас была целая ватага, с невестой во главе, и вели мы все себя как школьники, едущие на каникулы домой; и все это только из радости, что наш милый Фердинанд впервые едет в Рим и что он такой счастливый человек.

Незабываемым сохранилось в моей памяти выражение его лица в момент, когда он, далеко высунувшись из окна отходящего поезда, хотел еще раз напоследок попрощаться со своей невестой и с нами, его друзьями. Это было не только самое приятное и достойное любви, но и самое сияющее и самое лучшее из возможных лицо молодого человека. Его невеста провожала его взглядом и душой.

Но вдруг все переменилось самым непонятным даже для самых его близких друзей образом. Причем все изменилось так печально, так безнадежно. Мы не узнали, что послужило причиной перемены, и никогда не смогли ее понять. Потом, спустя много лет, он рассказал мне об этом; а теперь, снова после многих лет, я могу рассказать все это другим — после того, как его давно уже нет в живых.

В первое время его пребывания в Вечном городе его невеста и друзья получали от него письма, дышащие ярким солнцем Рима. Затем, уже потом, он писал из Сабинских гор, где он срисовывал в одном монастыре какую-то старую необычную икону. Храм, очевидно, стоял в совершенно невероятной для Европы глуши, так как он сообщил нам, что оттуда можно давать о себе только самые скудные сведения.

Это письмо было выдержано в тоне, совершенно не похожем на все его прежние сообщения. Но тогда мы еще не придали этому значения.

Потом, несколькими месяцами позже, пришло известие: Фердинанд тяжело болен и пока еще не выздоровел. Именно в этом заброшенном горном монастыре он лежал при смерти, заболев, как мы думали, скоротечной малярией, так как более точные сведения к нам не поступали. Говорили также и о полученном при загадочных обстоятельствах тяжелом ранении.

Вдруг стал распространяться слух о том, что якобы наш друг вернулся из Италии в странном расположении духа и расторгнул свою помолвку с прелестной девушкой. Как это могло случиться?

Когда я его увидел, то едва узнал. Ничего юношеского, свежего, солнечного в нем не осталось! Словно выцвел блеск его глаз, его души. Ни одна черточка лица и всего характера не сохранила ничего от прежнего счастливого человека. Однако во всем остальном он еще оставался милым и достойным любви человеком. И возможно, даже в большей степени, чем раньше. Разве что в его непривычно тихом присутствии становилось грустно и к прежнему чувству примешивался оттенок сочувствия. И при этом никто не мог помочь — это было невозможно!

Что-то было в нем такое, что внушало робость просто спросить его: «Ради всего святого, дорогой человек, — как ты мог стать таким?» Исполненный участия и добра ко всем нам, он не подпускал к себе никого в отдельности; и это он-то, Фердинанд, чья душа была всегда так открыта перед друзьями, что можно было в ней читать, как в книге! А его невеста, милое, нежное дитя, которое так охотно смеялось и для которого смех был проявлением радости жизни… Но она больше не была его невестой.

Ее я тоже однажды встретил: какой она стала бледной и молчаливой, это печальное и несчастное дитя! О нем мы не упомянули тогда ни словом, ни намеком! Мы просто не могли.

Тогда я все-таки набрался мужества, пошел к нему и сказал: «Фердинанд, Фердинанд, ты же погубишь ее! Разве так можно? Неужели ты сможешь допустить гибель человека! Беззащитной женщины, юного несчастного создания, которое тебя любит и которое тебе верило! Ну почему, почему?»

Он весь сжался, словно мои слова ранили его прямо в сердце. Потом он, продолжая неподвижно сидеть и смотреть на меня безнадежными глазами на бледном лице, тихо, словно разговаривая с самим собой, произнес: «Я не могу. Да и как? Став моей женой, она же не сможет больше смеяться. Ведь мне нужно будет сказать ей…»

Он замолчал, словно находясь в замешательстве. Тогда я воскликнул: «Что ты должен ей сказать, что?.. Скажи это мне! Доверься мне, твоему другу, если это будет так невыносимо для ее сердца. Однако ее сердце не слабое. Несчастье, пусть даже самое большое, оно вынесет; но только не твою неверность. Это убьет ее».

Он издал жалобный стон и замолчал. Большего я от него не добился.

Кто смог бы описать мое радостное удивление, когда однажды бедная бывшая невеста пришла ко мне и с жалким подобием своей когда-то ослепительной улыбки сообщила мне: «Мы решили пожениться. Он и в самом деле хотел меня бросить злой, любимый человек! А я не хочу быть брошенной. Через три недели — свадьба; правда, самая тихая, какую только можно себе представить, но, конечно же, не самая несчастливая. Вы, естественно, тоже должны присутствовать».

Разумеется, я должен был… Но я по-прежнему еще ничего не понимал. Тут у меня вырвалось: «Он вам, наверное, говорил…»

Я запнулся. Я ведь толком не знал, должен ли был он вообще что-нибудь говорить ей.

— Да, мой милый друг, он мне это сказал.

— Ну и?

— И именно поэтому я должна стать его женой.

Тогда мне казалось все это непонятным. Но каким тоном, с каким выражением лица — еще больше, чем когда-либо, она производила в эту минуту впечатление ребенка — было сказано это: «И именно поэтому я должна стать его женой!»

И этот тон, и этот взгляд я никогда не забуду.

Как это часто случается в жизни, я потерял моего милого друга из виду — но не из сердца (это, конечно, нет!). Он жил со своей молодой женой в каком-то отдаленном провинциальном городе, что я считал в высшей степени сомнительным, если не для его брака и душевного склада, то, во всяком случае, для его искусства. К сожалению, факты подтвердили мои предположения. Он, правда, не стал в своем отшельничестве хуже как человек и как художник; однако в своей оторванности от мира он поразительно быстро превращался в странного, несколько капризного упрямца. Он стал задумчивым, мечтательным, склонным к мистике — это он-то, мой всегда такой открытый и светящийся красотой Фердинанд! Направление, которое внезапно стало угадываться в его искусстве, казалось его друзьям в той же степени меланхоличным и туманным, в какой изменился и он сам после своей поездки в Италию.

Картины, которые он посылал на выставки, вызывали определенный интерес. Часто в них звучали исключительно спиритуалистические мотивы: в основном это были проблемы, связанные с четвертым измерением. Они не вынашивались подолгу в его голове и так же быстро, словно в нервной спешке, выполнялись, будто художник страстно стремился в своих картинах передать что-то таинственное и жуткое, мучившее его душу, чтобы таким способом избавиться от кошмара. Моя жена, правда, считала, что я все это необоснованно приписываю его картинам. Возможно, она была права, и во всем виновата была моя страсть к сочинительству.