Теодор Кернер - Мёртвый гость. Сборник рассказов о привидениях

Вряд ли я не поддался бы искушению посчитать все случившееся со мной со дня моего прибытия в Бжзвезмчисль кошмарным сном, если бы не осознавал с предельной ясностью и во всех деталях всю бедственность моего положения. И все-таки мне бы удалось в итоге поверить в то, что вся эта жуткая ночь с ее привидениями есть сон, и не более, чем сон, если бы не новое событие, которое еще более ощутимо, чем все предшествовавшее, убедило меня в реальности происходившего здесь.

Стало уже совсем светло; я, правда, не мог этого видеть, так как умирающий друг крепко закрыл мои глаза своими лопатками, но я мог догадаться об этом по шуму шагов пешеходов и колясок на улице. Вдруг я услышал человеческие шаги и голоса в комнате. Я не понимал, о чем говорили, так как говорили по-польски, однако сообразил, что там что-то делают с гробом.

«Безусловно, — подумал я, — они станут искать покойного и спасут меня». Так и произошло, но совершенно неожиданным для меня образом.

Один из участников поисков стал так немилосердно дубасить гибкой бамбуковой палкой усопшего или умиравшего, что тот вдруг вскочил и встал на ноги перед кроватью. Но и на мою скромную особу выпало такое обилие ударов этой же палкой, что, не выдержав, я громко завопил и вытянулся по струнке в затылок мертвому. Поистине, эта старопольская или же ново-восточнопрусская метода оказалась надежной — тут уж ничего не скажешь, так как опыт, пусть даже такой горький, красноречиво свидетельствовал о том, что жизнь оказывалась предпочтительнее смерти.

Когда же при свете дня я внимательно огляделся по сторонам, то обнаружил, что комната тем временем заполнилась людьми — в основном, поляками. Удары раздавал комиссар полиции, на которого была возложена обязанность проследить за погребением чужака. Верховный сборщик налогов лежал по-прежнему мертвый в гробу, причем в прихожей, куда его поставили пьяные поляки, так как им было велено снести гроб в комнатку привратника. Они же предпочли ей мою прихожую, а охранять покойника оставили одного из своих нализавшихся собутыльников, который, вероятно, заснул и, разбуженный ночью моим шумом, направился, словно ведомый каким-то инстинктом, к моей кровати, где и проспал до утра.

Меня так потрясла эта безбожная история, что я свалился в приступе изнурительной лихорадки, и на протяжении семи недель подряд мне снилась история этой единственной жуткой ночи. Еще и теперь — спасибо польскому восстанию за то, что я уже не комиссар юстиции Бжзвезмчисли! — я не могу вспоминать о нововосточнопрусской авантюре без дрожи. Однако охотно рассказываю ее: кого-то она развлечет, а для кого-то пусть станет уроком. Не следует бояться того, во что сам в то же время не веришь.

Одному из моих друзей, по имени Вальдрих, спустя неполных два года по окончании университета пришлось в качестве невостребованного судебного асессора без содержания и чего-то еще в этом роде слоняться по одной из провинциальных столиц, поскольку как раз в это время заиграли трубы Священной войны. Это называлось освобождением Германии от ига французских поработителей. Как известно, весь народ был охвачен единым порывом. «Свобода» и «Отечество» стали дежурными лозунгами в градах и весях. Многие тысячи молодых людей радостно становились под знамена. Речь шла о чести Германии, а затем и о надежде построить, наконец-то, на германских землях более благородную жизнь на законно обоснованных, достойных просвещенного века принципах. Мой дорогой Вальдрих внес свою скромную лепту и прекрасные надежды в этот единый порыв. Одним словом, он заручился рекомендациями председателя суда и сменил перо на меч.

Считаясь еще граждански несовершеннолетним, он написал письмо своему опекуну — родителей у него уже не было, а дорожные деньги в любом случае не повредили бы — с просьбой разрешить ему участвовать в походе за освобождение отечества и выслать сотню талеров на дорогу. Его опекун — господин Бантес, один из богатых фабрикантов города (или городишка) Хербесхайм на реке Аа, который, с позволения сказать, воспитывал его (в его доме Вальдрих провел лишь свои детские годы до поступления в университет), — прослыл старым чудаком.

Так вот, этот господин Бантес вместе с пятнадцатью золотыми луидорами послал ему письмо следующего содержания:

«Мой друг! Когда вы станете старше еще на один год, вы сможете распоряжаться собой и своим состоянием по своему усмотрению. А до того времени прошу отставить ваш поход за отечество и посвятить себя вашим занятиям, чтобы когда-нибудь обеспечить себе чин и пропитание, так как в этом вы очень нуждаетесь. Я помню о моем долге и обязанностях перед вашим отцом и моим покойным другом. Бросьте вы, наконец, все ваши сумасбродства и станьте солидным человеком. А посему я не даю вам ни крейцера. Остаюсь ваш и т. п».

Завернутые в бумагу пятнадцать луидоров находились с этим письмом в страшном, но отнюдь не неприятном противоречии. Вальдрих долго, а возможно, и никогда не смог бы его себе уяснить, если бы его взгляд случайно не наткнулся на упавшую на пол бумажку, в которую были завернуты деньги. Он поднял ее. В ней было сказано: «Не пугайтесь! Отправляйтесь в поход за святое дело бедной немецкой страны. Да убережет вас Господь! Этого вам желает ваша преданная подруга детства Фридерика».

Этой подругой Фридерикой была не кто иная, как дочь господина Бантеса. Одному Богу известно, как ей удалось опередить отца при запечатывании конверта. Вальдрих был в полном восторге, больше восхищенный мужественным сердцем немецкой девушки, чем самим золотом, которое Фридерика, вероятно, позаимствовала из собственной копилки. Он тут же, не сходя с места, написал своему другу из Хербесхайма письмо, в котором отвел несколько строк для выражения благодарности «маленькой девочке» (забыв, однако, что эта «маленькая девочка» за четыре года могла немного подрасти), и даже назвал ее своей немецкой Туснельдой; затем, как второй Германн, гордо отправился в путешествие к Рейну и расположению войск.

Мне вовсе не хотелось бы здесь подробно пересказывать все германновские деяния Вальдриха. Достаточно будет сказать, что он был всегда там, где требовалось его присутствие. Наполеона к тому времени благополучно развенчали и сослали на Эльбу. Вальдрих не вернулся домой, как прочие добровольцы, а терпеливо принял звание обер-лейтенанта линейного пехотного полка. Полевая жизнь прельщала его больше, чем сидение за грудой актов в пыльной канцелярии. Его полк участвовал еще и во втором походе на Францию и, наконец, после завершенных ратных трудов, под звон литавр и заунывный хор славословий возвратился на родину.