Загоскин Николаевич - Русские в начале осьмнадцатого столетия

— Ну, так и есть, — молвил про себя Максим Петрович, — это точно Симский… Экий бравый детина' И в этом-то дурацком наряде молодцом смотрит!.. Да какой учтивый парень: не въехал прямо во двор… Вон и шляпу снял!.. Эх, кабы немцев-то он поменьше любил'

— Не прогневайтесь, почтеннейший Максим Петрович, — сказал Симский, взойдя на крыльцо, — что я осмелился незваный к вам приехать!

— Ничего, батюшка, ничего! Добро пожаловать! Милости просим садиться!

Симский поклонился и сел подле Прокудина.

— Прежде всего, батюшка, — сказал Максим Петрович, — позволь спросить: ты приехал из-под турка?

— Да, Максим Петрович.

— Давно ли?

— Другой день.

— Так сделай же милость, Василий Михайлович… так, кажется, батюшка: Василий Михайлович.

— Точно так, Максим Петрович.

— Усердно прошу тебя, скажи мне без утайки всю сущую правду, что у вас там делается.

— Теперь все кончено, Максим Петрович. Вчера прибежал в Москву гонец: с гурками заключен вечный мир.

— Вечный? Так авось годика два-три протянется. А что наш батюшка Петр Алексеевич?

— Все слава Богу! Чай, идет теперь с войском к нашим границам.

— Ну, спасибо тебе за добрые вести, молодец, спасибо!

— Теперь позвольте мне доложить, Максим Петрович, зачем я к вам ехал: дело важное и требует большой поспешности.

— А что такое, Василий Михайлович?

— Оно отчасти и до вас касается.

— До меня?

— То есть до человека, очень вам близкого. Ваша племянница, Ольга Дмитриевна Запольская, была помолвлена за князя Андрея Юрьевича Шелешпанского и, вероятно, теперь уж замужем.

— Так что ж, батюшка?

— А вот что, Максим Петрович: коли вы не поторопитесь сделать что я вам скажу, так у вашего племянника, сиречь князя Шелешпанского, все именье отберут.

— Племянника! — повторил Прокудин. Казалось, он хотел что-то вымолвить, но остановился и, поглядев пристально на Симского, сказал:

— Да как же это у него отберут все именье?

— А вот как, Максим Петрович. Я думаю, вам небезызвестно, что государь Петр Алексеевич приказал забирать па службу всех взрослых недорослей из дворян и неслуживших новиков. Отыскивать их и записывать в полки поручено моему сослуживцу, Преображенского полка господину поручику Мамонову.

— Знаю, батюшка, знаю! он у меня был.

— Так вам должно быть известно и то, что князь Шелешпанский несколько уже месяцев отбывает от службы и прячется по своим деревням. Вчера я застал у Мамонова какого-то приказного чиновника Обинякова…

— Ардалиона Михаиловича?

— Точно так, Максим Петрович. Этот Обиняков объявил Мамонову, что князь Шелешпанский скрывается верст за шестьдесят от Москвы в лесу, на хуторе помещика господина Рокотова, и что он, Обиняков, коли дадут ему команду, изловит непременно вашего племянника и доставит его к Мамонову в Москву.

— Вот что!.. А давно ли, батюшка, этот мошенник Обиняков в сыщики попал?

— Он не сыщик, Максим Петрович, и делает это не по долгу службы, а по собственной охоте.

— Да что ж ему за прибыль?

— Вот то-то и дело, что для него прибыль превеликая: коли он доставит к Мамонову князя Шелешпанского, так отберет у него все именье.

— Все именье!.. Да по какому же праву, Василий Михайлович?

— А вот в силу этого именного указа. Извольте прочесть сами… пункт третий…

— Ах он Иуда, предатель! — вскричал Прокудпн, прочтя этот третий пункт. — Да неужели он в самом деле завладеет всем именьем князя Шелешпанского?

— Нет, Максим Петрович! этому делу пособить еще можно. Если ваш племянник не даст себя захватить на хуторе и успеет сам явиться к Мамонову, так прежнее отбывательство в большую вину ему не поставят: его только примут на службу, а именье при пем останется Теперь, — продолжал Симский, вставая, — прошу прощенья, Максим Петрович! Я свое дело сделал, извольте делать ваше.

— Постой, постой, любезный! — сказал Прокудин, схватив за руку Симского. — Дай мне на тебя полюбоваться… Да что ж ты за человек такой, Василий Михайлович?

— А что ж, Максим Петрович, я думаю, и всякий другой на моем месте…

— Нет, молодец, не говори! Я все знаю: тебе не за что любить Шелешпанского. И добро бы ты думал, что племянница моя не замужем, — ну, это другое дело! Я, дескать, покажу себя добрым человеком, утожу Максиму Петровичу, а теперь из чего ты изволил себя тревожить?.. Ну, дай Бог тебе здоровья, Василий Михайлович, утешил ты меня, старика! Видно, еще не перевелись честные-то по булату, православные люди на святой Руси!.. Вот посмотрим, что-то скажет об этом мой приятель, Лаврентий Никитич Рокотов. Послушаешь его, так вся паша молодежь так набралась немецкого духа, что в ней русской-то правды на волос не осталось.

— Да неужели и вы, Максим Петрович, изволите думать, что между немцами нет добрых и честных людей?

— Как не быть, батюшка! И в нечестном Содоме нашелся праведный Лот, а немецкая-то земля, чай, побольше будет Содома и Гоморры… А, да вот нам и завтрак несут!.. Андрюшка! вели заложить мой возок, я сейчас поеду к Рокотову. Милости просим, гость дорогой! Покамест мне запрягают лошадей, мы с тобой закусим, выпьем по чарочке, а там и с Богом!

В продолжение завтрака Максим Петрович расспрашивал подробно своего гостя о прутском деле и когда выслушал его рассказ, то, покачав головою, сказал:

— Эх, молодец! сплоховали паши набольшие! Как же они этак словно в ловушку попали?

— Что ж делать, Максим Петрович! — отвечал Сим-ский. — Государя обманули ложными донесениями, и воложский господарь нам изменил.

— Так что ж смотрели ваши немецкие генералы! Ведь их там, говорят, неотолченая труба.

— Ох, Максим Петрович, уж не извольте говорить о немецких генералах!..

— А что?

— Да главный-то из них — генерал Янус — все дело испортил: пропустил турок через Прут, дал им зайти к нам в тыл, а подержись он хоть с полдня, так мы бы через Прут переправились и не дали себя обойти.

— Да что ж это такое, — промолвил с удивлением Прокудин, — этот Янус немец, а ты за него не заступаешься?

— Чего тут заступаться! Сам государь изволил сказать, что генерал Янус нечестно свой долг исполнил.

— Вот что! Так, видно, и немецкие генералы со всячинкою: не все с неба звезды хватают!

— Помилуйте, Максим Петрович! Да есть ли изо всех этих немецких генералов хоть один, которого можно было бы сравнить с нашим графом Шереметевым, с князем Мешниковым и даже с князем Репниным? Я уж не говорю о государе Петре Алексеевиче, у которого в одном мизинце больше ума, чем у всех этих немцев.

— Ах ты, мой голубчик! — вскричал Прокудин, всплеснув руками, — так вот как ты изволишь поговаривать!.. А я думал, что ты вовсе погряз в этой немецкой прелести!..

— Нет, Максим Петрович, я вам и прежде докладывал, что нам должно перенимать все полезное у наших соседей, но не ради того, чтоб сделаться самим немцами. Да разве русский человек не может научиться разным наукам и всем заморским хитростям, а меж тем остаться таким же точно православным русским, какими были его отцы и прадеды? Ведь это везде так, Максим Петрович. Вот, примером сказать: голландцы не уступят в науке англичанам, немцы не меньше знают французов, а ведь не все же за морем сплошь да рядом или французы, или немцы, или голландцы, — и там также наука наукой, а каждый народ сам по себе. Однако ж, Максим Петрович, вам надо поспешить. Хоть, кажется, времени еще довольно, а ведь не ровен час: коли этот Обиняков поторопится да захватит вашего племянника…