Кнут Гамсун - Царица Савская (пер. Кившенко)

Я остался одинъ и сталъ раздумывать надъ происшедшимъ. Все шло хорошо: она смѣялась, краснѣла, опять смѣялась; нельзя было ожидать лучшаго начала. Господи, какая же она юная! Не старше восемнадцати лѣтъ, — съ ямочками на щекахъ и на подбородкѣ, съ открытой шеей, безъ платка, даже безъ кружева у ворота платья, только продернутая лента для вздержки. И при этомъ серьезный, глубокій взглядъ и такое милое лицо… Ничего подобнаго я еще не встрѣчалъ. И она оглядывала меня съ интересомъ. Прекрасно! Часъ спустя я увидалъ ее во дворѣ; она сидѣла въ пустой коляскѣ и пощелкивала кнутомъ, какъ будто погоняла лошадей. Какой юной и веселой казалась она при этомъ! Я подошелъ, у меня мелькнула мысль впрячься въ коляску и повезти ее. Я приподнялъ шляпу, собираясь заговорить. Но она вдругъ встала, высокая и гордая, какъ владѣтельная принцесса, съ минуту поглядѣла на меня и вышла изъ коляски. Я этого никогда не забуду. Хотя у нея не было никакого основанія принимать это такъ дурно, но она дѣйствительно была величественна. Я надѣлъ шляпу и удалился смущенный и растерянный. Чортъ бы побралъ мою выдумку прокатить ее! Но, съ другой стороны, въ чемъ же я провинился? Развѣ не уступила она мнѣ только что свою комнату? Къ чему же теперь эта чопорность?

— Это притворство, — говорилъ я себѣ,- она притворяется, знаю я эту уловку, она хочетъ меня поймать на удочку. Ну, хорошо, покорюсь и буду барахтаться на крючкѣ!

Я сѣлъ на лѣстницѣ и закурилъ трубку. Кругомъ болтали рыночные торговцы, по временамъ изъ дома доносился звукъ откупориваемыхъ бутылокъ и звонъ стакановъ. Фрёкенъ я больше не видалъ. Единственное печатное произведеніе, которое было со мной, была карта Швеціи. Итакъ, я сидѣлъ, курилъ, злился и, въ концѣ концовъ, вынулъ свою карту изъ кармана и принялся ее изучать. Такъ прошло нѣсколько минутъ. Но вотъ въ дверяхъ показалась Лотта и предложила, если я желаю, проводить меня въ мою комнату. Было уже десять часовъ, я всталъ и пошелъ за мей. Въ коридорѣ мы встрѣтились съ фрёкенъ.

Тутъ случилось нѣчто, что я помню до мельчайтихъ подробностей: стѣна въ коридорѣ была свѣже-выкрашена, но я этого не зналъ. При встрѣчѣ съ фрёкенъ я посторонился, и тутъ-то и случилось несчастье.

Фрёкенъ испуганно крикнула:

— Вы испачкаетесь масляной краской!

Но было слишкомъ поздно. Я уже прислонился къ стѣнѣ лѣвымъ плечомъ.

Она посмотрѣла на меня растерянно, взглянула потомъ на Лотту и сказала:

— Что же намъ теперь дѣлать?

Лотта отвѣтила:

— Вычистимъ чѣмъ-нибудь! — и обѣ нокатились со смѣху.

Затѣмъ мы всѣ втроемъ снова спускаемся съ лѣстницы, и Лотта приноситъ что-то, чтобы счистить съ меня краску.

Я сажусь, и мы начинаемъ болтать.

Можешь мнѣ вѣрить или нѣтъ, но говорю тебѣ, что когда я разстался въ этотъ вечеръ съ фрёкенъ, у меня были самыя смѣлыя надежды. Мы болтали и смѣялись надъ всевозможными пустяками, и я увѣренъ, что мы просидѣли съ добрую четверть часа на лѣстницѣ. А дальше? Дальше ничего не произошло. Я совсѣмъ не хочу хвастаться, но все же я никакъ не думалъ, чтобы молодая дѣвушка могла провести съ молодымъ человѣкомъ Добрую четверть часа почти съ глазу на глазъ, если бы она не имѣла при этомъ никакихъ намѣреній. Когда же мы, наконецъ, разстались, она вдобавокъ дважды сказала: «покойной ночи». Затѣмъ еще разъ пріотворила дверь своей комнаты, медленно произнесла въ третій разъ: «покойной ночи» и только тогда захлопнула дверь. Потомъ я слышалъ, какъ онѣ тамъ съ Лоттой принялись весело смѣяться. Да, мы всѣ трое были въ прекрасномъ настроеніи.

Итакъ, я въ своей комнатѣ… въ ея комнатѣ.

Это была совсѣмъ обыкновенная гостинничная комната съ голыми, выкрашенными въ синій цвѣтъ стѣнами и узкой, низкой кроватью. На столѣ лежала книга — переводъ Инграама: «Царь изъ дома Давидова». Я началъ читать ее. Изъ комнаты молодыхъ дѣвушекъ все еще раздавались хихиканье и смѣхъ. Что за милая веселая дѣвушка! Этотъ серьезный взглядъ и такое юное лицо!.. Какъ шаловливо она могла смѣяться, хотя выглядѣла такой гордой! Я погрузился въ задумчивость. Мечты о ней безмолвно, но властно царили въ моемъ сердцѣ.

Утромъ я проснулся отъ прикосновенія чего-то твердаго, — оказалось, что я уснулъ съ «Царемъ изъ дома Давидова» въ рукахъ, и книга очутилась у меня подъ бокомъ. Я вскочилъ, быстро одѣлся, такъ какъ было уже девять часовъ. Я спустился внизъ и сталъ завтракать. Фрёкенъ нигдѣ не было видно. Я подождалъ съ полчаса, — она не приходила. Наконецъ, я политично сдросилъ Лотту, гдѣ же фрёкенъ.

— Фрёкенъ уѣхала, — отвѣчала Лотта.

— Уѣхала? Развѣ фрёкенъ не живетъ въ этомъ домѣ?

— Нѣтъ, это фрёкенъ изъ помѣщичьяго дома, вотъ тамъ наверху. Она уѣхала рано утромъ въ Стокгольмъ.

Я остолбенѣлъ. Она, понятно, не оставила мнѣ никакого письма, никакой записки. Я такъ растерялся, что даже не освѣдомился объ ея имени.

Но теперь для меня все стало безразличнымъ. Нѣтъ, никогда не слѣдуетъ полагаться на женскую вѣрность!

Съ чувствомъ полнаго равнодушія и раненымъ сердцемъ поплелся я въ Гётеборгъ. Да и кто бы могъ это предположить! — она, которая выглядѣла такой честной и гордой!.. Но пусть! я хотѣлъ перенести это, какъ подобаетъ мужчинѣ. Никто въ гостиницѣ не долженъ видѣть, какъ я страдаю.

Это было какъ разъ въ то время, когда Юлій Кронбергъ выставилъ въ Гётеборгѣ свою большую картину: «Царица Савская». Я, какъ и всѣ, пошелъ посмотрѣть на картину и былъ прямо-таки пораженъ: удивительнѣе всего было то, что царица Савская сильно напоминала мою фрёкенъ, не тогда, когда она смѣялась и шутила, а именно въ то мгновеніе, когда она, выпрямившись, стояла въ пустомъ экипажѣ, какъ бы уничтожая меня грознымъ взглядомъ за то, что я хотѣлъ изобразить лошадь.

И видитъ Богъ, что я опять почувствовалъ на себѣ этотъ взглядъ; картина лишила меня покоя, она слишкомъ чувствительно напомнила мнѣ о потерянномъ счастьѣ. И въ одну прекрасную ночь, вдохновленный этой картиной, я написалъ мою извѣстную критическую статью о «Царицѣ Савской». Въ этой статьѣ я писалъ о «Царицѣ» слѣдующее:

«Она эфіопка, лѣтъ девятнадцати, стройная, заманчиво прекрасная, царица и женщина въ одно и то же время. Лѣвой рукой приподнимаетъ она покрывало съ лица и устремляетъ взоръ на царя. Она не смугла, даже ея черные волосы совершенно скрыты подъ ея серебристо-свѣтлой короной. У нея видъ европеянки, путешествующей по востоку и загорѣвшей отъ горячихъ лучей солнца. Только глаза ея темнаго цвѣта, цвѣта ея родины, съ мрачнымъ, вмѣстѣ съ тѣмъ огненнымъ взглядомъ, который заставляетъ зрителя содрогаться. Этихъ глазъ не забудешь, ихъ еще долго будешь вспоминать и видѣть передъ собой даже во снѣ».

Насчетъ глазъ прекрасно сказано. Нельзя такъ выразиться, не испытавъ на себѣ чего-нибудь подобнаго. Пусть спросятъ кого угодно! И съ того дня мысленно я всегда называлъ странную дѣвушку съ почтовой станціи въ Бери «Царицей Савской».