Франс Силланпя - Праведная бедность: Полная биография одного финна

Соглашаясь с этим, сам Вяйне Линна очень точно определил существенное различие:

— Силланпя взывает к жалости, — я же требую справедливости! — сказал он мне.

Ознакомившись с «Праведной бедностью», советский читатель, мне думается, с нетерпением будет ожидать появления на русском языке следующих романов Франса Эмиля Силланпя.

Геннадий Фиш

Юсси, Юха, Янне Тойвола, по церковным книгам — Иохан Абрахам Беньяминов сын, был старый, отталкивающей наружности мужичонка. В последние годы жизни у него была обширная плешь, от ушей к затылку обрамленная почти не знавшими стрижки патлами, выбивавшимися из-под шляпы. Лицо его, подобно собачьей морде, по самые глаза поросло рыжеватой щетиной, и только острый нос выделялся на нем. Глаз почти не было видно под полями шляпы, и на их месте, где-то глубоко-глубоко, сверкали лишь две острые точки, в которые не очень-то любили заглядывать добрые люди. Ведь есть такие люди, с которыми избегаешь встречаться взглядом, однако с Юсси Тойвола все обстояло совсем иначе. В глазах его не было ничего угрожающе мрачного, напротив, в них скорее проглядывала улыбка. Но был в них какой-то намек на безумие, а что еще производит более тяжкое впечатление, чем улыбка сумасшедшего? Ведь улыбка эта как бы сочувственно выдает знание всего того, в чем люди никогда не признаются даже самим себе. А тут только и жди, что этот полоумный брякнет во всеуслышанье что-нибудь такое… Однако Юха Тойвола не был сумасшедшим; он был скуден умом, но вполне уравновешен душевно. Более того, в своей стороне Юха слыл большим пройдохой и завзятым смутьяном, и, когда стало известно, что во время восстания он каким-то образом оказался причастен к злодейскому убийству, его осудили без долгих колебаний. И однажды весенней ночью егерь, которому поручили расстрелять осужденных, вывел в расход его горемычную душу заодно с восемью другими ей под стать.

На подавленных, растерянных сельчан, которым прежде и в мысль не приходило ничего подобного, смертные приговоры подействовали ошеломляюще. В первые дни о них говорили не иначе, как с дрожью в голосе. Что до Юсси Тойвола, то даже смерть его была отмечена одним маленьким обстоятельством, вспоминая о котором невольно улыбаешься, настолько характерно оно для Юсси. Повстанцев расстреливали на кладбище, в заранее вырытой могиле, и Юсси оказался последним. Когда пришел его черед, он распростерся на груде мертвых тел — дескать, я готов. Это было так на него похоже! Однако ему приказали встать и только тогда расстреляли…

«На войне надо убивать с н а с л а ж д е н и е м, иначе нельзя выиграть войну», — писал один финляндский генерал от пера (разрядка его) и был в этом, несомненно, прав.

Но, строго говоря, война сама по себе — ничто; это лишь преходящий момент в отношениях, связующих индивидуальные и коллективные человеческие судьбы. Война затухает, но человеческие судьбы остаются драгоценным достоянием живых. Уже вскоре после того, как отгремят бои, для человека может настать момент, когда его внутренний взор, упорно не желая задерживаться на всем поверхностном и второстепенном, — на физических мучениях, грязи, голоде и жестокости, — неодолимо стремится проникнуть глубже, где все как бы застыло в неподвижности и молчит. Там все наделены равными достоинствами и равными правами, ибо противников сближают такие обстоятельства, о которых они и не подозревали. Мертвые встают и удивляются, почему их похоронили в разных могилах, они никак не возьмут в толк, что этим хотели сказать. И вот Юсси Тойвола и егерь — старые знакомые… Однажды светлой весенней ночью, где-то совсем в другом месте, егерь расстрелял Юсси. Ну, разумеется, это была чистая случайность, он тогда просто не разобрал, какой замечательный человек этот Юсси.

По рожденью Юха Тойвола принадлежал к крестьянскому сословию, хотя из нынешних молодых это мало кому известно — его происхождением никто не интересовался. Тем не менее в двух-трех приходах у него были влиятельные родственники из крестьян, здравствующие и поныне. Правда, он никогда не был близок с ними и даже не вспомнил о них, когда бунтарство довело его до беды.

Он родился осенью 1857 года, в пятницу, накануне Михайлова дня, на хуторе Никкиля в деревне Харьякангас, что на северо-востоке Сатакунты. День уже клонился к вечеру, над домом и усадьбой повисла праздничная тишина, сливаясь с той до странности приторной истомой, которая, казалось, исходила от роженицы. С утра шел проливной дождь, но после полудня разведрило и ярко заиграла на солнце пестрядь березовых и осиновых рощ, ожившая зелень особняком стоящих елей. Хозяин хутора Пеньями, хилый пятидесятилетний старик с желтым от табака подбородком, нетвердым шагом спустился из чердачной каморки во двор. На нем был длинный грязный кафтан из грубой холстины, стянутый кожаным ремнем; и кафтан и рубаха были расстегнуты до пояса и открывали осенней прохладе красную костлявую грудь. Ему уже недолго оставалось жить, и что-то умиротворенное было в этой картине: старик в заношенном кафтане, а в сарайчике булькающий самогонный аппарат — какая-то гармония, овевавшая обветшалые углы и словно дремлющие пристенки дома. Пеньями был женат в третий раз, и теперь его третья жена рожала своего первенца.

Сбросив верхнее платье, обливаясь потом, банщица [2] В финской деревне, где существует культ бани, банщицы пользуются особым почетом и уважением. Кроме своих прямых обязанностей, они выполняют и некоторые другие: помогают при родах, пускают кровь и т. д. (Здесь и далее прим. перев.) таскала воду в баню. Завидев направляющегося в сторону деревни Пеньями, она окликнула его:

— Эй, старый, ты бы хоть нынче-то посидел дома!

— Сидите сами в своем хлеву, бабье! — буркнул Пеньями и зашагал дальше с кисловатой, самодовольной усмешкой на покрасневшем старческом лице, отражавшем спокойный свет вечернего солнца и не менее спокойные, сокровенные мысли старого человека.

«…Бабы рожают детей… На то они и бабы, чтобы рожать детей… Вот и моя третья баба рожает, а вот банщица больше не рожает… Эх-хе-хе, ребятки…

«…Я иду на Оллилу, проведать папашу Оллила… Он старик что надо, даром что из Кокемяки. Он тоже частенько выпивает, вроде меня, да и сейчас поди хвативши. Отчего бы и нет? У него взрослый сын… не сын, а настоящий медведь… И ржи всегда хватает. Пьянчуга страшенный, а ведь ничуть от этого не бедняет, дьявол… А у меня вот уже третья баба, и опять я с прибытком… Банщица там старается вовсю, ну да я выколочу из баб эту дурь… Хорошо все-таки учить баб уму-разуму… Две бабы уже отведали у меня палки, отведает и эта…»