Томмазо Ландольфи - Осенняя история

Все книги были в дивных переплетах и с гербовыми знаками. Наудачу я раскрыл одну из них, и тотчас взгляд упал на рваный след от ногтя, пробороздившего обочину страницы напротив Тассова стиха. Стихотворенье было о любви. Попробовал определить, когда оставлен след, ибо чей, как не женский, образ может вызвать царапина возле любовной вирши? Этой отметки довольно было, чтоб возбудить во мне щемящий, нежный трепет. Давно уж женщину я видел только мельком и не вкушал ни женского тепла, ни женской ласки.

На одной из полок, пред частоколом книжных корешков, стоял предмет, немедленно привлекший мое внимание, — лиловая атласная шкатулка с зелеными прожилками. В шкатулке помещалась фарфоровая баночка, похожая на пудреницу, хотя сказать с уверенностью не берусь. Короче, женская безделка, вернувшая меня на миг к моим меланхоличным думам. Словно в ответ на них я вновь почувствовал себя под наблюденьем. Наверное, такое чувство было обычным делом в этом доме. Я оглянулся — никого. И ничего, кроме завешенного тарлатаном портрета на стене. Конечно, я примечал его и раньше, но не задерживал на нем внимания и потому теперь от удивления застыл.

С портрета поясного на созерцателя глядела довольно юная особа. Масляные краски заметно потемнели, но не настолько, чтобы невозможно было рассмотреть детали. Женщина была одета по моде конца прошедшего — начала нынешнего века: шея обхвачена высоким кружевным воротничком, обшито кружевами бархатное платье, на рукавах клубятся буфы, на груди — причудливая крестообразная подвеска из дымчатых топазов, — или breloque, как говорили о ту пору, — свисающая на шелковых блестящих лентах; с плеч ниспадает волнами широкая муаровая шаль. Каштановые волосы уложены вокруг чела тугой спиралью, как стеганая шапочка, а на макушке крошечной короной сверкает дорогая диадема. Изысканные, ясные черты отмечены печатью знатности и благородства с налетом легкого высокомерья, нередко им сопутствующего. Полуприметная округлость щек и подбородка, припухлость маленького рта невольно придавали этому лицу неявственный оттенок детскости.

Особенно живыми и волнующими были ее огромные иссиня-черные глаза. Их глубина казалась мне сродни лишь бездне взгляда старика, а следом и собак. Все та же мрачность оживляла этот взгляд, только у ней — с избытком самовластья; все та же смутная и жалкая растерянность и то же полное отчаянье. В сходстве таилось нечто большее, чем просто узы крови, коль скоро тут соединялись люди и животные. И все-таки: как много говорили сердцу моему и чувствам ее глаза!

Они как будто обладали могучей притягательною силой, сковавшею мой взгляд. Я пробовал себе представить, кем может или могла быть эта женщина. Не знаю почему, решил: она и есть владелица шкатулки, которую я продолжал вертеть в руках. Еще, должно быть, долго я пребывал бы в этом наважденье, когда бы в самом чреве дома вдруг не раздался громкий стук, наверно, опрокинутого стула, — он и вернул меня к реальности. Я вспомнил, что давно не ел, а время подходило к часу. Чего же, собственно, я жду? Хозяин был из тех, кто может предоставить гостя самому себе хоть на весь день, поэтому мне следовало проявлять настойчивость. Но как? Набравшись смелости, я зашагал в поварню, надеясь отыскать там старика, если, конечно, кочан капусты предназначался именно к обеду… На самом деле я хотел понять, что означает этот шум: теперь любая мелочь приобретала для меня особый смысл.

Хозяин был действительно на кухне и раздувал огонь в печи. Собаки восседали рядом и с задранными мордами принюхивались к ароматам простой похлебки, варившейся в кастрюльке. Старик меня окинул безразличным взглядом и продолжал стряпню. И снова я не знал, как поступить. Хотел помочь — в ответ отказ. С явной натугой старик спросил:

— Проголодались? — И добавил: — Скоро.

Призвав на помощь всю свою любезность, я протянул ему двух куропаток. Он искоса взглянул на них, вначале с жадностью, затем с брезгливостью, и молвил холодно:

— А приготовить сможете?

Беседа, столь удачно завязавшись, на том, однако, и оборвалась. В итоге я превратился в заправскую кухарку и ощипал свою добычу, но более на этом поприще не преуспел — ведь из продуктов, для жарева пригодных, на кухне отыскалось лишь полбутыли масла, к тому ж прогорклого.

Нигде в поварне я стула не нашел. Но ведь хозяин мог опрокинуть стул в одной из смежных комнат?

Подробный пересказ моих попыток сойтись накоротке со стариком, последним неизменно отклоняемых, пожалуй, затянулся бы до бесконечности. Достаточно сказать, что так или иначе я навязал ему свое присутствие. При этом я не мог пожаловаться на недостаток прозрачнейших намеков, а иногда и недвусмысленных призывов покинуть дом. Однако я оставлял их без внимания. Так, продолжая испытывать терпенье старика, я худо-бедно прожил у него еще дня три. Далее я изложу итоги моих настойчивых расспросов, ибо, как ни увиливал хозяин, моя настырность взяла свое, и кое-что я все же сведал.

Скажу попутно, что погода опять испортилась. Упрямый дождь или губительная сырость (которую недаром окрестили в тех местах «заразой») почти не позволяли выходить из дома. Непродолжительные вылазки в округу я совершал лишь изредка, да так чтобы меня не изловил шальной дозор. Все это вынуждало старика, если учесть его упрямое желанье доглядывать за мною всякий миг, волей-неволей составлять мне частую компанию. В один из этих дней нас даже подарило снегом, подбитой невесомым пухом изморозью, сплошь убелившей горы на несколько часов. Внутри жилища сквозь расшатанные ставни мятежный ветер завывал на все лады, взрываясь иногда отчаянными вскриками. Как в бешеном припадке, он метался от стены к стене, пронизывая дом до самых недр, и вылетал через каминную трубу, раскатисто и непрестанно рокоча. Разбитым мною стеклам мы подыскали хилую замену из досок; прерывая световой поток, они, однако, не мешали просачиваться в дом туману. Лениво затекая внутрь, он повисал размытой взвесью меж отсырелых стен и пробирал нас до костей жестоким холодом. Чтобы не окоченеть, мы днями напролет поддерживали в камине большой огонь, дрова и сучья для которого я собирал собственноручно (а также норовил участвовать и в прочих хлопотах по дому).

Неохотно старик дозволил пользоваться своими книгами и предоставил мне, пусть маломальскую, свободу передвижения по дому хотя бы между залою и спальней. Я не терял надежды углубить маршрут, распространив его на то крыло, где приключился памятный мне случай. Подчас мне было совестно навязывать общение тому, кто откровенно в нем не нуждался. Вдобавок я уже не мог пополнить стариковские припасы, меж тем как в доме их недоставало (вся наша трапеза обыкновенно состояла из капусты, нескольких картофелин, тех самых кусочков сыра местной выделки и зачерствелых корок хлеба). Впрочем, я находился в полной власти старика, ведь этот дом был словно создан для всяких козней и ловушек, не говоря уже о верных псах и о немыслимой способности хозяина следить за всем и вся и появляться незаметно. Из этого я простодушно выводил, что и мое присутствие ни в коей мере не являлось для него таким уж неугодным. Хочу предупредить, что нижеследующие скупые сведения о нем получены не прямо от первоисточника, но на основе личных умозаключений, которые я сделал из его речей, туманных и немногословных, а заодно весьма двусмысленных, обрывочных ответов. Итак, вот что он мне поведал.