Ба Цзинь - Осень

— Цзюе-ин, Цзюе-цюнь, что вы делаете?

Услышав окрик старшей сестры, Цзюе-цюнь тотчас отпустил девочку и отскочил в сторону. Но Цзюе-ин знал, что это Шу-хуа, и молча продолжал выкручивать Чунь-лань руки, не собираясь ее отпускать.

— Барышня Шу-хуа, вы только посмотрите, ведь они ни за что ни про что схватили и бьют меня. Выручите, пожалуйста, — сквозь слезы жаловалась Чунь-лань.

Волосы ее были растрепаны, лицо в слезах, левая щека слегка припухла.

— Цзюе-ин, ты что, не слышишь, что ли? Отпустишь ты ее или нет? — снова крикнула Шу-хуа.

Цзюе-ин поднял голову, бросил на нее насмешливый взгляд и нагло ответил:

— Не отпущу.

Он воспользовался минутным замешательством Чунь-лань, неожиданно высвободил руку и тяжело ударил ее по лицу.

— Бей! Бей! — закричала Чунь-лань. Она стремительно бросилась на него и стала бить его головой, так что лицо ее терлось об его одежду.

— Ну что ж, и ударю! Забью насмерть, ну и что со мной сделают? — ругался Цзюе-ин, колотя ее кулаком по голове. А его двоюродный брат, хитро улыбаясь, наблюдал со стороны.

— Цзюе-ин, как ты смеешь так скандалить? Безобразие! Ну, посмотрим, посмею я тебя тронуть или нет! — Шу-хуа вне себя от гнева подбежала к нему и схватила его за руки. — Чунь-лань, беги скорей! — крикнула она девочке.

Чунь-лань сначала не поняла ее слов и, вцепившись в одежду Цзюе-ина, не двинулась с места. Цзюе-ин неожиданно вырвался от Шу-хуа и снова потянул девочку за руку. Шу-хуа бросилась разнимать их, протиснулась между ними, и только после долгих усилий ей удалось снова завладеть руками Цзюе-ина. Тогда он начал ругаться, вырываться и даже попытался укусить ее за руку. Шу-хуа велела девочке бежать. Чунь-лань, поняв, что сейчас самое лучшее уйти, не стала больше препираться с Цзюе-ином, утерла слезы и, бормоча, что она пожалуется госпоже Шэнь, медленно побрела мимо окон Цзюе-синя. Когда Шу-хуа увидела, что девочка ушла, то решила, что ее миссия окончена, и отпустила Цзюе-ина, собираясь вернуться в комнату. Но он ухватился за полу ее одежды и не пускал ее.

— Цзюе-ин, ну-ка, пусти сейчас же! — сердито крикнула она.

— А ты позови Чунь-лань, тогда пущу, — огрызнулся он, строя гримасы.

— Я спрашиваю тебя, пустишь ты меня в конце концов или нет? — пыталась освободиться Шу-хуа. Цзюе-ин опасался, что она вырвется, ухватился еще крепче и закричал:

— Я сказал не пущу, так не пущу!

Шу-хуа покраснела от злости. Она не стала больше с ним разговаривать, схватила его за руки, и после непродолжительной борьбы отшвырнула от себя. Цзюе-ин шлепнулся о землю, весь изменился в лице, громко заревел и стал браниться скверными словами.

Но Шу-хуа будто не слышала ничего, она оправила на себе платье, отряхнула подол и, даже не взглянув на валявшегося на земле и ревевшего Цзюе-ина, как ни в чем не бывало вышла из сада. В душе она ликовала.

Цзюе-ин продолжал лежать на земле, плакать и ругаться. Он не знал, куда сейчас отправилась Шу-хуа, но надеялся, что его причитания и ругань услышит Цзюе-синь, и поэтому продолжал ругаться, обернувшись в сторону его комнаты.

Как только Цзюе-цюнь увидел, что Шу-хуа ушла, он быстро подошел к брату, подсел к нему и стал тоже ругать Шу-хуа. Но делал он это так тихо, что слышал его только Цзюе-ин.

Когда Шу-хуа вошла в комнату Цзюе-синя, тот безмолвно сидел, облокотившись на письменный стол, подперев подбородок руками и неподвижно уставившись на висевший напротив портрет умершей жены. Он слышал шаги Шу-хуа, но не оглянулся.

А за окном все еще раздавались непристойные ругательства Цзюе-ина. Гнев снова заклокотал в груди Шу-хуа. Молчание Цзюе-синя усугубляло и без того тоскливую атмосферу комнаты. Она возмущенно сказала:

— Это уж совсем никуда не годится! Даже дядя Кэ-мин не проучит как следует этого Цзюе-ина.

Цзюе-синь повернул голову, взглянул на нее и уныло проговорил:

— Ты опять наделала неприятностей?

— Наделала неприятностей? Гм! — холодно усмехнулась Шу-хуа. — Ну, этого как раз я не боюсь! Я не сделала ничего плохого.

— Я вовсе не говорю, что ты сделала что-нибудь плохое, — умоляющим голосом сказал он, — только лучше бы ты поменьше вмешивалась в чужие дела. Боюсь, что скоро опять подымется шум. Я хочу хотя бы праздник провести спокойно и мирно.

— А если будет скандал, то я буду в ответе, ты не бойся, с тебя не спросят, — гневно ответила она.

Цзюе-синь печально усмехнулся и затем мягко добавил:

— Вот видишь, ты уже рассердилась. Я без всякого умысла сказал, хотел посоветовать только, чтобы ты впредь вела себя осторожней, послушай только, как неприлично ругается Цзюе-ин.

— Пусть себе ругается. Не думаю, чтобы он целый день пролежал на земле, — упрямо продолжала Шу-хуа.

— Вот уж скверный характер у этого Цзюе-ина, свяжешься с ним, так не обрадуешься, — печально произнес Цзюе-синь.

Однако шум во дворе стал стихать. Плач неожиданно прекратился. Цзюе-ин поднялся с земли, и вдвоем с Цзюе-цюнем они пошли по дорожке, выложенной каменными плитами и обсаженной цветами. Они остановились у колодца и, склонившись над ним, как будто разглядывая там что-то, тихо стали совещаться.

— Видишь, Цзюе-ин уже притих. Вот негодная тварь! Чуть с ним построже обойдешься, и он сразу успокаивается, — удовлетворенно сказала Шу-хуа.

— А ты не радуйся преждевременно. Если будешь вмешиваться в его дела, непременно нарвешься на неприятности. Я все-таки советую тебе не вмешиваться, — обеспокоенно проговорил Цзюе-синь.

— По-моему, смотреть на такое безобразие и не вмешиваться — никуда не годится. Я не похожа на тебя. Я не могу переживать что-нибудь, замкнувшись в себе самой, — не обращая внимания на его слова сказала она.

Когда Шу-хуа ушла, Цзюе-синь ощутил огромную усталость. Он пытался читать, но не мог сосредоточиться. Тогда он вспомнил, что ему нужно написать в Шанхай письмо. Он открыл тушечницу, достал из стаканчика маленькую кисть, вынул из ящика несколько листов почтовой бумаги и приготовился писать. Он написал уже несколько иероглифов, как вдруг почувствовал, что кисточка в его руках стала тяжелой и непослушной. В голове у него тоже творилось что-то неладное. Мысли стали какими-то тяжелыми и неподвижными. Ему трудно было заставить себя писать, за несколько минут он написал всего два иероглифа, но потом зачеркнул их. Тогда он надел на кисть наконечник, закрыл тушечницу, встал и прошел во внутреннюю комнату, собираясь прилечь.

Но не успел он сомкнуть глаз, как услышал, что его зовут, и поспешно встал. Вошла Цуй-хуань и, весело смеясь, сказала ему:

— Барин, господин Кэ-мин просит вас к себе.

Цзюе-синь через силу улыбнулся:

— Сейчас приду.

Цуй-хуань заметила, что голос у Цзюе-синя усталый, и удивленно взглянула на него: