Норман Дуглас - Южный ветер

— А я вот всегда могу определить, напился человек или не напился, даже если сам пьян.

— И как же?

— А вот как начал он рассуждать о колористических соотношениях, значит готов.

— Наверное, вы правы. У меня в ногах какое-то онемение, словно я ходить не могу. Какое-то, знаете, отупение…

— По-моему, вы сказали «онемение».

— Отупение.

— Онемение. Но не ссориться же нам из-за этого, правда? Меня через минуту стошнит, старик.

— Знаете, как тяжело жить, когда никто тебя не понимает? Однако, как я уже начал объяснять, перед тем как вы меня перебили, я ощущаю некоторую шаткость в перипатетической или иными словами амбулаторной области. Но с головой у меня всё в порядке. Давайте разнообразия ради поговорим серьёзно. Мне кажется, вы не уловили моей мысли. Я хочу сказать, насчёт синего моря, оранжевых гор и всего остального. Возьмите восход солнца у Джона Эддингтона. Конечно, если честно, нам с вами следовало родиться в другую эпоху — в эпоху синекур. И зачем отменили синекуры? У меня такое ощущение, что я бы прямо сию минуту стал отличным губернатором Мадагаскара.

— А у меня такое ощущение, что вы слегка перебрали.

— Правильно. Но всё в ноги ушло. Голова изумительно ясная. И я хочу, чтобы вы постарались хоть на минуту прислушаться к тому, что я вам говорю. Будьте же разумным человеком, для разнообразия! Я хочу сказать, что любой человек талантлив во всём. Вот я, к примеру, часто высказываюсь насчёт сельского хозяйства. Но разве можно обзавестись фермой, не имея капитала? Я что хочу сказать, — мы видим синее море, горы оранжевых тонов и всё прочее, я хочу сказать, мы же вроде и не понимаем, что можем сию минуту помереть и никогда больше их не увидеть. Простейший факт, а как мало людей его сознаёт! От одного этого заболеть можно. Или вам это кажется смешным?

— Мне это кажется чертовски глупым. Вы совершенно правы. Люди ничего толком не понимают, а если и понимают, то на какие-то считанные секунды. Они живут подобно животным. Меня через минуту стошнит, старик.

— Подобно животным. Боже милостивый! На этот раз вы в самую точку попали. Как это верно! Подобно животным. Подобно животным. Подобно животным.

— Я знаю, что нам нужно. Нам нужен глоток свежего воздуха. Хватит с меня Паркеровой отравы. Пойдёмте, прогуляемся.

— И рад бы да не могу. Мне просто не вылезти из этого кресла, чёрт бы его побрал. Если я сдвинусь хотя бы на дюйм, я тут же свалюсь. Если честно, я и головы-то уже повернуть не способен. Мне очень жаль. Вы ведь на меня не рассердитесь, правда?

— Чёрт! Незадача какая. А может, вы с собой как-нибудь кресло прихватите? Говорю вам, меня сию минуту стошнит.

— Только не здесь, не здесь! Третья налево. Нет, право же, друг мой, неужели вы не способны продержаться ещё немного? Хоть раз в жизни показать себя разумным человеком? Один-единственный раз? Вы только послушайте, что несут там на балконе эти упившиеся психи…

— Так что вы сделали с тем скунсом, Чарли?

— И знал бы, так не сказал, молодой человек. Я обещал своей матушке никому про это не рассказывать. Может в другой раз, когда мне удастся выпить немного. Это такая умора!

— Не следовало вам щекотать девиц, Чарли. Это невежливо, в вашем-то возрасте…

Где-то после полуночи все разошлись — некоторые на четвереньках, некоторые сохраняя подобие прямохождения. Но когда назавтра, при трезвом свете утра, в помещение Клуба пришёл, чтобы выгрести мусор, уборщик, он с удивлением обнаружил под одним из столов полулежащего человека. То был молодой норвежский профессор. Он лежал, облокотясь на локоть, растрёпанный, нимало не сонный, с вдохновенно блестящими глазами, и остриём штопора вычерчивал нечто, похожее на клубок параллелограммов и конических сечений. Он заявил, что это карта Тринидада.

Что касается мисс Уилберфорс, то она становилась настоящей проблемой.

В очередной раз ей удалось ужаснуть почтенную публику. В очередной раз она нарушила общественное спокойствие, прервав факельное шествие обычными своими, а вернее совсем необычными выходками, подробное описание которых, возможно, и повеселило бы несколько падших душ, но большей части порядочных читателей наверняка показалось бы оскорбительным. Чаша терпения наполнилась и даже перелилась через край. Ей снова пришлось скоротать ночь в кутузке. Спрошенная о том, какими мотивами она руководствовалась во время этого инцидента, мисс Уилберфорс простодушно обвинила во всём темноту, которая, как она сказала, ввергла её в заблуждения, заставив думать, что уже наступила ночь; «а ночью, сами понимаете…».

Это, как заметил с присущей ему юридической тонкостью суждения синьор Малипиццо, можно считать объяснением, но не оправданием. Как долго ещё, — вопросил он с изящным цицероновским жестом негодующего красноречия, — как долго будет сносить иностранная колония Непенте присутствие в своей среде подобного оскорбления всяческой женственности?

Так говорил Судья, хорошо понимавший, чего ожидают от человека, занимающего его положение. В глубине души он меньше всего хотел, чтобы она покинула остров; он был в восторге от её возмутительного поведения; он надеялся, что мисс Уилберфорс проживёт на острове ещё сто лет. Во-первых, это позволяло ему время от времени получать подношения от многочисленных бакалейщиков и виноторговцев, сколотивших состояния, поставляя ей напитки по неслыханным ценам — и с помощью такой хитроумной тактики, надеявшихся превратить Судью в своего союзника. Во-вторых и в главных, каждый новый скандал подобного рода давал Судье новую возможность посадить мисс Уилберфорс под замок — на время. Только на время. Потому что утром мистер Кит непременно вносил за неё залог, что увеличивало средства Судьи на очередные пятьдесят франков.

Именно это и произошло. Мистер Кит выкупил её в тридцать четвёртый раз. Протрезвевшая мисс Уилберфорс вновь обрела свободу.

И Герцогиня, и госпожа Стейнлин жалели её, как только женщина может жалеть женщину. Обе молились своим Богам, лютеранскому и англиканскому, чтобы она узрила ошибочность путей своих или же, если узрить у неё не получится, чтобы какой-нибудь счастливый случай удалил её с острова, а если и случая не подвернётся, то чтобы на неё налетела повозка и немного её покалечила — совсем немного, неопасно, но до такой степени, чтобы сделать для неё необходимым постоянное затворничество, которое избавит от неё общество. Любящие быструю езду непентинцы то и дело уродовали невнимательных пешеходов, это был самый распространённый на острове вид несчастного случая. Мисс Уилберфорс — песчинка в глазу, позор женского сословия — оставалась целёхонька. Какое-то проказливое божество направляло её неверную поступь.