Норман Дуглас - Южный ветер

Вот почему, избавившись от комитета несносных шутов, мистер Кит старался теперь растянуть завтрак далеко за пределы отведённого для него времени. В конце концов еды больше не осталось и всё же ему не хотелось двигаться с места. Эти люди вывели его из себя, им почти удалось испортить ему утро. А тут ещё похороны! Может быть, пойти в дом, почитать или написать несколько писем? Нет. Писать сейчас письма он не мог. Не чувствовал себя в достаточной мере раблезианцем {145} 145 Раблезианец — последователь эпикурейского, гедонистического образа жизни, описанного в романе Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» (1532–1534). . В данный миг его богом был Эпикур. Пребывая в состоянии языческого томления, мистер Кит раскурил сигару и откинулся в кресле, стараясь вернуть себе душевный покой.

Он находился в любимом своём углу сада — на чём-то вроде выступающего отрога горы или платформы, затенённой грандиозными зонтичными пихтами. Чуть ниже, казалось совсем рядом, росла группа похожих на языки пламени кипарисов, опрятные очертания их выделялись на фоне моря, жемчужно мерцающего далеко внизу. Млечная утренняя дымка, которую предстояло вскоре разогнать ветерку, ещё висела над водой и дальним материком, трепетала над линией горизонта сквозистыми опаловыми лентами. Взгляд Кита блуждал по волнообразно колеблющемуся саду, полному солнечного света, цветов и гудения насекомых. Из недалёких зарослей вербены долетела переливистая песенка славки. Кит обрадовался. Славкам он потакал, и потому что любил их пение, и потому что они уничтожали пауков, настырная паутина которых то и дело норовила облепить его очки. Садовникам было строго-настрого заказано приближаться к их гнёздам. Одна из мелких горестей его жизни состояла в том, что он по своей близорукости никогда не мог отыскать птичье гнездо — никогда, даже мальчиком. Воспоминания отрочества стали одно за одном возникать у него в голове и, свиваясь, уноситься в небо вместе с колечками ароматного дыма «гаваны»…

Из листвы, с одной из древесных верхушек вдруг пролилась мелодия иволги, словно свистнула флейта. Торопится, подумал он, поёт без особого чувства, скорее по долгу, чем по склонности, без полнозвучной лёгкости иволг, слышанных им в иных землях. Все его иволги и пчелоеды только и делали, что спешили. То же самое соловьи. На день, на два они прибегали к его гостеприимству, а потом, без особых стараний немного попев, словно произнеся поверхностную и неискреннюю благодарность — совсем, как любой из гостей одного с ним племени — отправлялись куда-то дальше на север.

На север!

Он поднял глаза к спутанной пихтовой кроне, откуда на него словно бы осыпалось благоухание, смешиваясь с более грубым ароматом кипарисов. Как им удаётся менять свой облик, этим хвойным деревьям, таким радостно добродушным в утренние часы, таким устрашающим ночью! В паутине ветвей уже маячило, будто сквозь трещины, синее небо; пронизанное солнечными лучами дерево, казалось, дрожало и потрескивало, впитывая тепло. Он вслушался. Коралловые сочленения ветвей купались в безмолвии. Скоро в лабиринте игл пропоёт свою дробную ноту цикада — повторяющийся год за годом сигнал к его отъезду с Непенте. Он всегда дожидался первой цикады.

На север!

Сначала на север Шотландии, в принадлежавшее ему небольшое поместье. Тощая почва и редкость всходов, рассудительность людей, общая их несговорчивость действовали на него после пышности Юга, как прочищающее или бодрящее средство. Шотландия смиряла его; её скалы, бурые поблёскивающие воды, унылые лиловатые горные пустоши возвращали ему способность видеть вещи в истинном свете. Он вспомнил чувственную печаль берёз, заросли наперстянки, живые изгороди в цветках шиповника, вспомнил ночи, навевающие мысли об эльфах, полные запахов земли и распускающихся почек — чудесные ночи с их серебристым свечением, спокойно и кротко струящимся с неба на светозарном севере.

Затем, без особой цели попутешествовав по суше или по морю, навестив друзей — неважно, где и каких — он возвратится на Непенте, чтобы потешить своего гения вакханалиями, приуроченными к сбору винограда. Кит владел маленьким виноградником, расположенным высоко среди восточных утёсов острова и дававшим горное вино, которое на Непенте считалось наилучшим. Виноград созревал на естественном плато, окружённом нависшими над морем грубыми лавовыми утёсами.

Мистер Кит имел обыкновение приезжать туда в обществе нескольких слуг и трёх-четырёх друзей из своего «внутреннего круга», чтобы надзирать за тем, как давится виноград. Посреди виноградника стояло грубое каменное строение — сводчатый амбар, в котором хранился давильный пресс, чаны, мотыги, и прочие орудия освящённого веками ремесла земледельца; обстановку дома дополняли несколько стульев и стол. Что там происходило, никто в точности не знал. Ходили всякие разговоры о буйных и бесстыдных попойках; говорили, будто окрестные скалы содрогаются от непристойного хохота, между тем как мистер Кит, источая каждой своей порой язычество, танцует, будто фавн, под звуки сельских флейт. Определённо можно утверждать лишь, что участники этих действ часто впадали в бурное хмельное веселье.

Хмельное настолько, что хозяин оказывался порой неспособным спуститься к себе на виллу. В такие ночи его укладывали спать на полу между двумя винными бочками, тем временем посылая сказать повару, чтобы тот поспешил приехать с припасами и переносной кухонной плитой. В самые ранние утренние часы хозяин, неверно ступая, выбирался наружу, посмотреть, как над горными пиками далёкого материка восходит солнце, наполняя море золотистым сиянием и заставляя отвесные скалы поблёскивать, будто полированная бронза. Он любил восход — ему так редко доводилось наблюдать это зрелище. Затем завтрак, для разнообразия довольно простой. Порою повар совершал одну из тех редких у него ошибок, которые его хозяин не спешил прощать. Он варил яйца в мешочке, и мистер Кит, едва завидев их, впадал в неуправляемый гнев.

— Выбрось эту чёртову мерзость и побыстрее! — приказывал он. То был единственный промах прославленного художника.

Однако как правило, мистер Кит здесь не ночевал. Крестьяне, в предрассветный час поднимавшиеся к своим виноградникам в горах, нередко встречали пошатывающуюся процессию, возглавляемую проникновенно напевающим что-то Китом в криво сидящих очках — самые опасные повороты тропы он проделывал на руках преданных слуг.

Такая жизнь была ему по сердцу. Вот и ещё одна весна подходит к концу. Сколько лет мне осталось? — думал он… Проклятые похороны…

За спиной у него послышался шелест. Южный бриз, обдувавший тем утром Непенте, покрывая рябью воды Тирренского моря, приводил в движение всё, что мог; он отыскал лазейку в мощном плетении японских вьюнков, росших во влажной ложбинке, собиравшей зимой дождевую воду. Листья залепетали, словно плеснул ручеёк. Кит часто и радостно слушал эту мелодию, хотя бы в малой степени искупавшую молчание двадцати четырёх фонтанов стародавнего Герцога. Легендарная музыка! Сегодня она его опечалила. Какой у неё припев? «У царя Мидаса ослиные уши». Мидас, баснословный царь, прикосновение которого всё обращало в золото. Золото, самоцветы — разве они защитят от призрака?