Эптон Синклер - Джунгли

Когда Тамошус и его товарищи останавливаются, чтобы передохнуть, — а без этого им не обойтись, — танцоры застывают на месте и терпеливо ждут. Они как будто совсем не устают, а если бы и уставали, то сесть им все равно не на что. К тому же передышка длится не больше минуты, потому что, несмотря на протесты двух других музыкантов, дирижер снова взмахивает смычком. Теперь они играют уже другой танец — литовскую пляску. Кто хочет, продолжает танцевать тустеп, но большинство проделывает ряд сложных движений, похожих скорее на фигурное катанье на коньках, чем на танец. Завершает пляску бурное prestissimo, во время которого пары хватаются за руки и начинают бешено кружиться. Сопротивляться этому кружению невозможно, и все присоединяются к нему, пока комната не превращается в вихрь человеческих тел и разлетающихся юбок, от которого рябит в глазах. Особенно интересно смотреть в эту минуту на Тамошуса Кушлейку. Старая скрипка протестующе визжит и стонет, но Тамошус неумолим. По его лбу катятся капли пота, он наклоняется вперед, словно велосипедист на финише. Тело Тамошуса дрожит и сотрясается, как паровая машина на полном ходу, и никакое ухо не может уследить за яростной бурей звуков: в том месте, где должна быть рука со смычком, вы видите лишь бледно-голубую туманность. Скрипач заканчивает мелодию в потрясающем темпе и, пошатываясь, в изнеможении раскидывает руки, а танцоры с последним воплем восторга разбегаются по сторонам, спотыкаясь и спеша прислониться к стене.

После этого всем — в том числе и музыкантам — подают пиво, и гости отдыхают, готовясь к самому важному событию вечера — к acziavimas. Acziavimas — это обряд, который, раз начавшись, длится несколько часов подряд и состоит из одного безостановочного танца. Взявшись за руки, гости образуют хоровод и с первыми звуками музыки начинают кружиться. В центре круга стоит невеста, и мужчины по очереди пляшут с ней. Каждый танцует несколько минут — сколько захочет; все веселятся, поют и смеются, а когда гость кончает пляску, он оказывается лицом к лицу с тетей Эльжбетой, которая держит в руках шапку. В нее опускают деньги — доллар, а то и пять долларов, кто сколько может и во сколько ценит оказанную ему честь. От гостей ждут, что они покроют расходы на празднество; а если они порядочные люди, то позаботятся и о том, чтобы в шляпе собралась кругленькая сумма, с которой молодые могли бы начать семейную жизнь.

Страшно подумать, во что обошлась эта свадьба! Расходы, конечно, превышают двести, а может, и все триста долларов! Ну, а триста долларов превышают годовой доход многих находящихся в этой комнате людей. Есть тут крепкие мужчины, которые работают с раннего утра до поздней ночи в ледяных подвалах, по щиколотку в воде, которые по шесть-семь месяцев, от воскресенья до воскресенья, не видят солнца и которые все-таки не могут заработать трехсот долларов в год. (Есть тут дети, которым едва минуло двенадцать лет, с трудом дотягивающиеся до своих машин, — родителям пришлось солгать, чтобы определить их на работу, — и зарабатывающие меньше половины, а может быть, и меньше трети трехсот долларов. И вдруг за один-единственный день истратить такие деньги на свадебное пиршество! Ведь все равно, истратить ли их сразу на собственную свадьбу, или постепенно на свадьбы своих друзей.)

Как это неблагоразумно, более того — как трагично, но зато как прекрасно! Этим несчастным людям понемногу пришлось отказаться от всех обычаев родной страны, но за veselija они цепляются всеми силами, от этого обычая они отказаться не могут! Отречься и тут значило бы не только потерпеть поражение, но и признать себя побежденным, а на этом различии держится мир. Свадебный обряд унаследован ими от далеких предков, и смысл его в том, что человек может всю жизнь просидеть в подземелье, глядя во мглу, если только хоть раз ему будет дано право разбить оковы, расправить крылья и увидеть солнце; если хоть раз он сможет убедиться, что жизнь со всеми ее заботами и ужасами не такая уж важная штука, а просто пузырь на поверхности реки, что ее можно подбрасывать и играть ею, как играет жонглер позолоченными шарами, что ее можно осушить, словно кубок драгоценного красного вина. И, один раз почувствовав себя хозяином жизни, человек может вернуться к своему ярму и до конца дней своих жить воспоминаниями.

Танцоры все кружились и кружились; когда у них темнело в глазах, они, не останавливаясь, начинали кружиться в другую сторону. Проходил час за часом, наступила ночь, и в комнате стало темно от копоти двух тускло горящих керосиновых ламп. Музыканты давно уже растратили весь свой пыл и устало, с трудом наигрывали одну и ту же мелодию. В ней было не больше двадцати тактов, которые они бесконечно повторяли. Каждые десять минут музыканты прекращали игру и в изнеможении откидывались на спинки стульев, после чего неизменно разыгрывалась безобразная сцена, которая заставляла толстого полисмена беспокойно ерзать на его самодельном ложе за дверью.

Всему виною была Мария Берчинскайте. Мария принадлежала к тем алчущим душам, которые самозабвенно цепляются за одежды уходящих муз. Весь день она пребывала в каком-то восхитительном опьянении, а теперь оно покидало ее, и она не хотела с этим мириться. Душа Марии кричала словами Фауста: «Остановись, ты прекрасно!» Мария твердо решила удержать это состояние — все равно чем, пивом ли, криками, музыкой или плясками. И она пускалась в погоню за ним, но не успевала тронуться в путь, как тупость этих проклятых музыкантов, так сказать, сбивала ее колесницу с дороги. Всякий раз Мария издавала вопль и бросалась на них, грозя кулаками и топая ногами, багровая и косноязычная от ярости. Напрасно пытался защищаться перепуганный Тамошус, ссылаясь на слабость плоти, напрасно увещевал пыхтящий и отдувающийся Иокубас, напрасно умоляла тетя Эльжбета. «Szalin! — визжала Мария. — Palauk! Isz Kelio! [6] Прочь! Погоди! С дороги! (литовск.) За что вам деньги платят, чертовы дети?» И в страхе оркестр снова начинал играть, а Мария возвращалась на свое место и принималась отплясывать.

Только она одна поддерживала теперь праздничное настроение. Волнение Онны не угасло, но остальные женщины и большинство мужчин устали, лишь сердце Марин было неукротимо. Она тащила за собой танцоров. То, что раньше было кругом, превратилось в грушу, а на месте черепка была Мария; она тянула левого соседа, толкала правого, кричала, притопывала, распевала — поистине вулкан энергии. Порою кто-нибудь, входя или выходя, оставлял дверь открытой, и холодный ночной воздух врывался внутрь. Проносясь мимо, Мария ногой толкала дверную ручку, и — бах! — дверь захлопывалась. Один раз это привело к небольшой катастрофе, жертвой которой пал Себастьянас Шедвилас. Трехлетний Себастьянас бродил но комнате, самозабвенно прильнув ртом к горлышку бутылки с жидкостью, известной под названием «шипучки» — розовой, ледяной и восхитительной. Когда он проходил мимо двери, его с размаху ударило створкой, и вопль, последовавший за этим, заставил танцующих остановиться. Мария, которая по сто раз на день грозила разорвать всех в клочки, но заплакала бы над раздавленной мухой, схватила маленького Себастьянаса на руки и чуть не задушила его поцелуями. Оркестр успел отдохнуть и подкрепиться, пока Мария мирилась со своей жертвой, а потом, усадив ее на стойку, поила из кружки пенящимся пивом.