Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Из библиотеки, оторвавшись от старинных фолиантов, мелкими шажками вышел господин Ааренхольд. Он постоянно приобретал литературные древности, первоиздания на всех языках — бесценное, подгнившее старье. Потихоньку потирая руки, он по обыкновению приглушенно, несколько страдальчески спросил:

— Беккерата еще нет?

— Сейчас придет. Ой, он да не придет? Сэкономит уже на завтраке в ресторане, — ответила госпожа Ааренхольд, бесшумно вышагивая по толстой дорожке, устилавшей лестницу перед старым-старым церковным органчиком.

Господин Ааренхольд прищурился. Его жена была невозможна — низенькая, некрасивая, рано постаревшая, словно высохшая под чужим, более жарким солнцем. На опавшей груди покоилось бриллиантовое ожерелье. Седые волосы она укладывала в бесконечные локоны и букли, организуя их в сложную, высоко взбитую куафюру где-то сбоку закрепляя крупную, мерцающую всеми цветами радуги и, в свою очередь, украшенную белым пучком перьев бриллиантовую брошь. Господин Ааренхольд и дети многократно, четко, ясно выговаривали ей за эту прическу. Однако госпожа Ааренхольд цепко держалась за свой вкус.

Пришли дети. Кунц и Мерит, Зигмунд и Зиглинда. Кунц в военной форме с галунами, красивый, загорелый человек с вывернутыми губами и опасным шрамом от удара саблей. Он шесть недель проходил муштру в своем гусарском полку. Мерит появилась в одеянии без корсета. Строгая девушка двадцати восьми лет с пепельными волосами, орлиным носом, серыми глазами хищной птицы и горько поджатым ртом. Она изучала право и, излучая презрение, в общем, жила сама по себе.

Зигмунд и Зиглинда спустились с третьего этажа последними, держась за руки, — близнецы и младшие, изящные, как прутики, детского, несмотря на свои девятнадцать лет, роста. На ней было бордово-красное бархатное платье, слишком для нее тяжелое, по крою приближающееся к флорентийской моде пятнадцатого века. На нем — серый пиджачный костюм с чесучовым малиновым галстуком, запонки с маленькими бриллиантами, а узкие стопы — в лаковых туфлях. Мощная черная щетина выбрита, так что эфебоподобие всего облика сохранялось и в худом бледном лице с черно-сросшимися бровями. Голова покрыта густыми черными, силой раздвинутыми на пробор курчавыми волосами, которые росли низко на висках. Ее темно-каштановые волосы, зачесанные на глубокий гладкий пробор и на уши, схватил золотой обруч, с которого на лоб свисала крупная жемчужина — его подарок. Ее подарок — массивная золотая окова — обнимал его мальчишеское запястье. Они были очень похожи. Одинаковые чуть приплюснутые носы, одинаковые полно, мягко смыкающиеся губы, выступающие скулы, черные блестящие глаза. Но более всего были похожи их длинные узкие руки — у него даже не более мужские, чем у нее, лишь чуть более красноватого оттенка. И они все время держали друг друга за эти руки, не смущаясь, что у обоих ладони быстро становились влажными…

Некоторое время стояли на коврах в холле, не говоря почти ни слова. Наконец явился фон Беккерат, помолвленный Зиглинды. Венделин открыл ему входную дверь, тот вошел в черном сюртуке и извинился перед всеми за опоздание. Он был чиновник и из знатной семьи — бородка клинышком, маленький, канареечного цвета и ревностной учтивости. Прежде чем начать фразу, он прижимал подбородок к груди и быстро втягивал воздух открытым ртом.

Он поцеловал Зиглинде руку и сказал:

— Да, простите и вы, Зиглинда! От министерства до Тиргартена путь не близкий… — Он еще не имел права на «ты», ей это не нравилось.

Она без промедления ответила:

— Весьма не близкий. А кстати, что, если бы, учитывая эту дальность, вы вышли из своего министерства чуть пораньше?

— Это имело бы решительно воодушевляющее воздействие на состояние наших домашних дел, — добавил Кунц, и его черные глаза превратились в мечущие молнии прорези.

— Да, Боже мой… дела… — тускло пробормотал фон Беккерат. Ему было тридцать пять лет.

Дети говорили лихо и остро, на первый взгляд нападая и все же скорее лишь из врожденного чувства самозащиты, нанося обиды и все же, пожалуй, лишь чтобы порадоваться меткому слову, так что было бы педантизмом на них за это дуться. На его жидкую реплику они дали понять, что она ему под стать и его стиль оборонительного остроумия не требует. Двинулись к столу, впереди господин Ааренхольд, желавший показать господину фон Беккерату что голоден.

Сели, развернули тугие салфетки. В колоссальной, выложенной коврами и по кругу обшитой буасери [68] Буазери (фр. boiserie) в архитектуре — декоративное украшение резными деревянными панелями дворцов и домов богатейших граждан, символ принадлежности к аристократии. Примечание сканировщика. восемнадцатого века столовой, где с потолка свисали три электрические люстры, семейный стол, накрытый на семь персон, терялся. Он был придвинут к большому, до пола, окну, под которым за невысокой решеткой плясала изящная серебряная струя фонтана и из которого открывалась широкая панорама зимнего еще сада. Гобелены с пастушескими идиллиями, как и деревянная обшивка, прежде украшавшие французский замок, покрывали верхнюю часть стен. За столом сидели глубоко, на стульях, широкие набивные сиденья которых были обтянуты гобеленом. На плотной, сверкающе белой, отутюженной по сгибам камке подле каждого прибора стоял небольшой суживающийся бокал с двумя орхидеями. Господин Ааренхольд осторожной сухощавой рукой закрепил посередине носа пенсне и придирчиво просмотрел меню, в трех экземплярах лежавшее на столе. Он страдал слабостью солнечного сплетения — расположенного позади желудка сгустка нервов, который мог стать источником серьезных недомоганий. Каковое обстоятельство заставляло его тщательно следить за питанием.

Был мясной бульон с говяжьим костным мозгом, sole au vin bianc [69] Морской язык под беловинным соусом (фр.). , фазан и ананас. Больше ничего. Семейный завтрак. Но господин Ааренхольд остался доволен: хорошие, легко усваиваемые блюда. Подали суп. Лебедка, выходившая в буфет, бесшумно спустила его с кухни, а слуги обнесли стол, пригнувшись, с сосредоточенными лицами, охваченные своего рода страстью служения. Крошечные чашки нежнейшего полупрозрачного фарфора. Беловатые комочки костного мозга в горячем, золотисто-желтом соку.

Согревшись, господин Ааренхольд почувствовал потребность продышаться. Аккуратными пальцами поднеся салфетку ко рту, он задумался, как выразить то, что его занимало.

— Возьмите еще чашечку, Беккерат, — сказал он. — Это питательно. Кто работает, имеет право заботиться о себе, и при этом с удовольствием… Вы вообще любите поесть? Вы едите с наслаждением? Коли нет, тем хуже для вас. Для меня каждая трапеза маленький праздник. Кто-то сказал, жизнь все же прекрасна, ибо устроена так, что есть можно каждый день по четыре раза. Это по мне. Но для того чтобы по достоинству оценить подобное устроение, необходимо обладать молодостью, благодарностью, которые не всем удается сохранить… Люди стареют, ладно, это мы не изменим. Однако дело в том, чтобы человеку все оставалось в новинку чтобы он в принципе ни к чему не привыкал… Вот ваше положение, к примеру, — продолжал он, выкладывая немного костного мозга на кусочек булочки и посыпая его солью, — имеет измениться; уровень вашего существования довольно заметно повысится. — Фон Беккерат улыбнулся. — Если вы желаете получать удовольствие от жизни, истинное удовольствие, и получать его сознательно, артистично, во что бы то ни стало постарайтесь не привыкать к новым обстоятельствам. Привыкание — смерть. Отупение. Не пристращайтесь, ничего не принимайте как должное, сохраните детский вкус к сладостям благосостояния. Видите ли… я вот уже не первый год могу позволить себе некоторые жизненные удобства, — фон Беккерат улыбнулся, — и все же, уверяю вас, до сих пор каждый божий день просыпаюсь с радостным биением сердца, поскольку одеяло на мне шелковое. Это и есть молодость… Я ведь знаю, как добился этого, и тем не менее в состоянии смотреть на все, как заколдованный принц…