Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Дети обменялись взглядами, каждый с каждым, и настолько беззастенчиво, что господин Ааренхольд не мог этого не заметить и явно смутился. Он знал, что они все заодно против него, что они его презирают: за происхождение, за кровь, что течет в нем и что они от него взяли, за способ, каким он приобрел свое богатство, за увлечения, которые в их глазах ему не пристали, за попечение о себе, на что он, дескать, тоже не имеет права, за размягченную поэтическую болтливость, которой не хватает торможения вкусом… Он это знал и считал, что в известной степени они правы; он был по отношению к ним не без чувства вины. Но нужно же постоять за себя, нужно жить своей жизнью и, кроме того, иметь право о ней говорить, главным образом — говорить. И он имеет такое право, он доказал, что достоин внимания. Он был червяком, вошью, чего уж там; но именно способность чувствовать это столь пылко, с таким презрением к себе и подвигла его на упорные, никогда не довольствовавшиеся малым усилия, которые сделали его заметной фигурой… Родившись в дальнем местечке у восточных границ и взяв в жены дочь состоятельного торговца, господин Ааренхольд, смелый и умный предприниматель, посредством великолепных махинаций, имевших предметом горное дело — развитие угольного месторождения, — направил в свою кассу мощный и неиссякаемый поток золота…

Снизошло рыбное блюдо. С ним по всей шири зала заторопились от буфета слуги. К рыбе они подали густой соус и разлили рейнское вино, слегка пощипывавшее за язык. Заговорили о свадьбе Зиглинды и Беккерата.

Она уже не за горами, должна была состояться через восемь дней. Упомянули приданое, набросали маршрут свадебного путешествия по Испании. Собственно, эти предметы господин Ааренхольд обсуждал один, при поддержке учтивой покорности со стороны фон Беккерата. Госпожа Ааренхольд жадно кушала и, по своему обыкновению, отвечала на вопросы исключительно встречными вопросами, минимально способствовавшими беседе. Ее речь была пропитана странными, богатыми на гортанные звуки словами — выражениями из диалекта детства. Мерит переполняло молчаливое сопротивление церковному венчанию — предусмотренному и оскорблявшему ее в ее всецело просвещенных убеждениях. Кстати, господин Ааренхольд также прохладно относился к венчанию, поскольку фон Беккерат — протестант. Видите ли, протестантские венчания не имеют эстетической ценности. Другое дело, если бы фон Беккерат принадлежал католической конфессии. Кунц не произнес ни слова, поскольку в присутствии фон Беккерата злился на мать. Зигмунд и Зиглинда также не выказали никакого участия. Между стульями они держали друг друга за узкие влажные руки. Порой их взгляды встречались, сплавлялись, сливались в единении, к которому извне не было ни путей, ни доступа. Фон Беккерат сидел по другую сторону от Зиглинды.

— Пятьдесят часов, — говорил господин Ааренхольд, — и, если угодно, вы в Мадриде. Прогресс, мне кратчайшим путем потребовалось шестьдесят… Полагаю, вы предпочтете сухопутный путь морскому из Роттердама?

Фон Беккерат поспешно предпочел сухопутный.

— Однако Париж пропустить нельзя. У вас есть возможность проехать прямо через Лион… Зиглинда уже бывала в Париже. Но вы просто обязаны воспользоваться таким случаем… Предоставляю на ваше усмотрение решать, заедете ли вы туда сначала. Выбор места, где будет положено начало вашему медовому месяцу, разумеется, за вами…

Зиглинда повернула голову, впервые повернула голову к своему помолвленному: не таясь, свободно, совершенно не заботясь, обращает ли кто-нибудь на это внимание. Она смотрела в послушное лицо сбоку от нее большим, черным, испытующим, выжидающим, вопросительным, блестяще-серьезным взглядом, который эти три секунды говорил не на языке мыслей, как взгляд животного. Но под столом продолжала держать узкую руку своего близнеца, чьи сросшиеся брови образовали у переносицы две черные складки…

Разговор уклонился в сторону, неровно постреливая какое-то время в разных направлениях, коснулся партии свежих сигар, в наглухо закрытой цинковой упаковке прибывшей из Гаваны специально для господина Ааренхольда, а затем завертелся вокруг одной точки, вопроса чисто логического характера, мимоходом брошенного Кунцем, как то: если a является необходимым и достаточным условием для b , должно ли b также быть необходимым и достаточным условием для a . Тезис оспаривали, разлагали остроумием, приводили примеры, переходили от сотых долей к тысячным, атаковали друг друга со стальной и абстрактной диалектикой и несколько разгорячились. Мерит подняла вопрос о различии между философскими понятиями, а именно между реальной и каузальной причиной. Кунц, вскинув голову и обращаясь к ней сверху вниз, объявил «каузальную причину» плеоназмом. Мерит в раздраженных выражениях отстаивала право на собственную терминологию. Господин Ааренхольд уселся поудобнее, поднял большим и указательным пальцами кусочек хлеба и изъявил готовность все объяснить. Он потерпел полное фиаско. Дети его высмеяли. Осадила даже госпожа Ааренхольд.

— И что ты там такое говоришь? — сказала она. — Ты этому учился? Ты мало учился.

Но когда, чтобы высказать свое мнение, фон Беккерат прижал подбородок к груди и втянул ртом воздух, речь уже зашла о другом.

Слово взял Зигмунд. Иронично-участливым тоном он рассказал об обезоруживающей простоте и близости к природе одного своего знакомого, пребывающего в неизвестности относительно того, какой предмет одежды именуют пиджаком, а какой — смокингом. Подумать, этот Парцифаль говорит о клетчатом смокинге… Кунцу был известен еще более волнующий случай неиспорченности. Он поведал о некоем человеке, явившемся к five o'clock tea в смокинге.

— После обеда в смокинге? — переспросила Зиглинда и скривила губы. — Так ведь поступают только животные.

Фон Беккерат усердно смеялся, тем более что совесть напомнила ему, как он сам однажды явился к чаю в смокинге… И так, за птицей, от вопросов общекультурного характера перешли к искусству: к изобразительному искусству, где знатоком и любителем считался фон Беккерат, и к литературе и театру, пристрастие к которым царило в доме Ааренхольдов, хоть Зигмунд и занимался живописью.

Беседа была оживленной, всеобщей, дети играли в ней решающую роль, они говорили хорошо, жестикулировали нервозно и высокомерно. Они двигались в авангарде вкуса и требовали предельного. Они отбрасывали то, что так и осталось намерением, убеждением, мечтой и борением воли, и безжалостно требовали умения, достижения, успеха, высоты, взятой в жестоком состязании сил, и побеждало среди произведений искусства то, которое они хоть и без восторга, но признавали. Даже господин Ааренхольд сказал фон Беккерату: