Сомерсет Моэм - Миссис Креддок

— Я простой человек, — сказал он, — и готов честно признать, что никогда не понимал той музыки, что играет Берта.

— О, даже Вагнера, мистер Крэддок? — изумилась мисс Хэнкок. Ей было так же скучно, как Эдварду, однако она ни за что на свете не призналась бы в этом, скромно считая, что истинного восхищения достойны лишь вещи, находящиеся выше ее понимания.

Берта посмотрела на мужа, вспомнив свою мечту о том, как они вдвоем с Эдвардом по вечерам будут сидеть за фортепиано и играть пьесу за пьесой. В действительности он всегда отказывался покидать свое кресло и периодически засыпал.

— Мое представление о музыке совпадает со взглядами доктора Джонсона [34] Джонсон, Сэмюэл (1709–1784) — английский критик, лексикограф и поэт эпохи Просвещения. , — заявил Крэддок, оглядывая собравшихся в ожидании поддержки.

— Неужто и Саул среди пророков? — пробормотала Берта.

— Слушая трудную пьесу, я думаю: лучше бы ее совсем нельзя было сыграть!

— Ты забываешь, дорогой, — вставила Берта, — что доктор Джонсон был грубым стариком, которого наша замечательная Фанни не пустила бы даже на порог своей гостиной.

— Теперь спойте вы, Эдвард, — сказала мисс Гловер. — Давненько мы вас не слышали.

— Господь с вами, — расплылся в улыбке тот. — Мое пение слишком старомодно. Во всех моих песнях есть мотив и чувство, они годятся только для кухни.

— Пожалуйста, спойте «Бена Болта», — попросила мисс Хэнкок. — Нам очень нравится эта песня.

Репертуар Эдварда был весьма скромен, и все знали его наизусть.

— Хорошо, только чтобы угодить вам, — ответил Крэддок.

По правде сказать, он очень любил петь, а аплодисменты слушателей неизменно льстили его слуху.

— Подыграть тебе, дорогой? — спросила Берта.

Когда-то Берта находила определенное очарование в этих незатейливых стихах и простой мелодии, на которую они были положены, однако от частых повторений песня, естественно, ей надоела. Эдвард исполнял ее в скромной, безыскусной — то есть буквально в неумелой — манере, зато с большим пафосом. Берта была настроена воинственно: она кое-что задолжала мужу за несправедливые нападки на ее игру. Ей пришло в голову украсить аккомпанемент трелями и другими мелизмами, которые необычайно забавляли ее саму, но приводили в замешательство Эдварда. Наконец, когда муж дрогнувшим голосом спел строку о суровом директоре школы, на могиле которого растет трава, она вплела в мелодию пассажи из «Голубых колокольчиков Шотландии» и «Боже, храни королеву», так что Эдвард совсем сбился. На этот раз он все-таки вышел из равновесия:

— Послушай, я не могу петь, когда ты дурачишься.

— Прости, — улыбнулась Берта, — кажется, я увлеклась. Давай начнем сначала.

— Нет, не хочу. Ты все испортила.

— У миссис Крэддок нет сердца, — сказала мисс Хэнкок.

— Нехорошо смеяться над старой песней, — укоризненно произнес Эдвард. — Этак каждый может насмехаться. Лично я считаю, что настоящая музыка должна брать за душу. Я не сентиментален, но всякий раз, когда пою «Бена Болта», у меня слезы на глаза наворачиваются.

Берта с трудом удержалась от признания в том, что при звуках этой песни она сама порой готова рыдать, особенно когда муж фальшивит. Все посмотрели на нее так, будто она вела себя очень дурно. Берта спокойно взглянула на мужа, однако тот был хмур. По пути домой она поинтересовалась у Эдварда, знает ли он причину ее поступка.

— Понятия не имею. Разве что на тебя опять напал приступ скверного настроения. Полагаю, ты уже раскаиваешься.

— Ничуть, — ответила Берта. — Как раз перед тем ты меня обидел, вот я и решила тебя немножко проучить. Иногда в тебе слишком много высокомерия. А еще я не потерплю, чтобы меня отчитывали прилюдно. Впредь будь любезен обождать со своей критикой до тех пор, пока мы останемся наедине.

— Я думал, ты уже в состоянии нормально воспринимать шутки, — ответил Эдвард.

— Вполне, — кивнула Берта. — Правда, если ты заметил, дорогой, я очень быстро перехожу в оборону.

— Что ты имеешь в виду?

— Только то, что я могу быть совершенно несносной, если захочу, поэтому советую не нарываться на колкости в присутствии посторонних.

Крэддок впервые услышал от жены угрозу, высказанную в таком спокойном тоне, и это произвело на него впечатление.

Тем не менее обычно Берта сдерживала язвительные замечания, постоянно готовые сорваться с языка. Она нежно лелеяла свою злобу и ненависть к мужу, ощущая глубокое удовлетворение от того, что наконец освободилась от любви к нему. Оглядываясь назад, она сознавала невероятную тяжесть оков страсти, которые удерживали ее прежде. И как же сладка была месть (хотя Эдвард о ней и не знал) — сорвать с кумира горностаевую мантию и корону, лишить его символов владычества! Нагой, он являл собой жалкое зрелище. Крэддок ни о чем не подозревал. Словно душевнобольной в сумасшедшем доме, он правил своим воображаемым королевством. Эдвард не замечал, как насмешливо изгибались губы жены в ответ на его глупое высказывание, не замечал ее презрения, а поскольку она сделалась гораздо менее капризной, чувствовал себя счастливее, чем раньше. У иронизирующего философа, вероятно, нашелся бы повод извлечь определенную мораль из того факта, что Крэддок стал считать свой брак удачным во всех отношениях только после того, как жена его возненавидела. Он говорил себе, что пребывание за границей принесло Берте огромную пользу, сделало ее более сговорчивой и разумной. Хорошее доказательство тому, что принципы мистера Крэддока были верны: он дал жене вволю помахать крыльями, не обращая внимания на ее кудахтанье, и вот теперь она вернулась в курятник и спокойно устроилась на насесте, спрятав головку под крыло. Если разбираешься в фермерском деле и знаешь повадки домашних животных, то уж подавно управишься с собственной женой.

Если бы боги, сеющие разум в самых неожиданных местах — так, что иногда его можно обнаружить под епископской митрой, а раз в тысячу лет — даже под королевской короной, — наделили бы Эдварда хоть каплей этого ценного вещества, он, безусловно, стал бы не только хорошим, но и великим человеком. Удача постоянно улыбалась ему; он посмеивался над завистью соседей, хозяйствовал с хорошей прибылью и, укротив мятежный нрав супруги, наслаждался семейным счастьем. При этом необходимо отметить, что судьба лишь справедливо вознаграждала его по заслугам. Бодрый духом, в ладу с собой Эдвард Крэддок шел по пути, проложенному для него милостью провидения. Дорогу ему освещали непоколебимое чувство долга, принципы, впитанные с молоком матери, и убежденность в собственной добродетели.