Шолом-Алейхем - Сендер Бланк и его семейка

Так водится у многих очень порядочных людей. Автор этих строк не однажды был свидетелем таких милых сцен, не однажды был посредником между отцом и детьми, когда спор шел всего лишь о нескольких лишних сотнях, которые могли спасти от голода и нищеты целую семью. Деньги отец в конце концов давал, но крови портил несчастным детям гораздо больше, чем на сотни… Когда я однажды из любопытства спросил у заупрямившегося отца, зачем понадобился ему весь этот тарарам, эти оскорбления, эти напрасные слезы, он совершенно серьезно ответил:

— Детям нельзя давать потачки. Ребенок — это свинья. Ребенка надо учить! Пусть знает, что рубль — это не собака; тогда он тоже будет знать, как обходиться с детьми и как надо беречь копейку в наше время…

Против такого рассуждения я, конечно, ничего не мог возразить…

Вторая причина, по которой Маркус был, можно сказать, дороже Сендеру всех остальных детей вместе взятых, состояла в том, что Мириам-Хая была второй женой Сендера и вся ее жизнь заключалась в дорогом единственном сыне.

«Ну и что же? — спросит у меня читатель. — Где же это написано, что детей от второй жены нужно любить больше других?»

Ну что ж! — отвечу и я. — Справедливо или не справедливо, но так уж повелось у многих порядочных евреев. Зачем же нам уходить от правды? Маркус действительно был замечательным ребенком, какие встречаются редко. Весь город прямо-таки носился с ним. Когда Сендер в первый раз привел в синагогу пятилетнего Маркуса, одетого в шелковую рубашечку, бархатные штанишки, в шитой золотом шапочке, его окружила толпа мальчишек-озорников, и каждый из них непременно старался потрогать его. С той субботы по всему городу пошла слава, что у Сендера Бланка есть сынок, такой сынок, которому не сыщешь равного. И лицом хорош и умен, — не сглазить бы только…

Хотел бы я нарядить в шелковую рубашечку, бархатные штанишки и шитую золотом ермолку мальчика балагулы Лейзера. Послушал бы я тогда всех этих лицемеров, которым приходится обращаться к карману Сендера. Они сказали бы, что сынишка Лейзера и красив, и умен, и нет ему равного. Но пока что перед нашими глазами младший сынок Сендера, и мы читаем на его белом лбу надпись, сделанную большими золотыми буквами: «Деньгами владея, скотиной останешься…»

А там, в сторонке, с куском белой булки в руке (едва дождался счастливой субботы!) стоит сынишка балагулы Лейзера — черный медвежонок, оборванный, босой, с неподвижным взглядом, и на его заросшем смуглом лбу написано обратное: «Скотиной владея, бедняком останешься».

Ах, зачем я не поэт?! Сидел бы я сейчас, объятый вдохновением, погруженный в мечты, и прекрасными, звучными стихами писал целую поэму, проникнутую элегическим настроением, насыщенную высокими философскими мыслями, но также и укорами творцу вселенной: ведь ребенок Сендера не более умен и талантлив, чем маленький мальчик Лейзера, почему же каждый подходит к Маркусу с готовой улыбочкой, каждый льстиво ущипнет его в щечку, а в сторону парнишки Лейзера никто и взглянуть не хочет, а если же он кому-нибудь попадется под руку, то его оттолкнут, щелкнут по носу, дернут за ухо или нахлобучат ему шапочку на самые глаза и сделают из него посмешище…

А позднее, когда мы дожили до бармицве* нашего маленького героя, Маркуса, мы не могли наглядеться на его прекрасное личико, и, хотя от него самого ничего особенно умного не слышали, нам рассказывали о нем такие чудеса, что мы воистину были восхищены этим мальчишкой. «Представьте себе, — так рассказывал меламед Хаим-Хоне, — мальчик задает мне такие вопросы, перед которыми я сам, реб Хаим-Хоне, уж на что человек ученый, представьте себе, становлюсь в тупик и не знаю, что ответить. Из этого ученика, несомненно, вырастет какой-нибудь гений и еще что-нибудь в этом роде…» Что уж говорить о радости Сендера и о счастье Мириам-Хаи, которая исходила слезами? Чем она заслужила у бога такое благословение? Чем она сподобилась такого утешения, на которое не нарадуются бог и люди? Не иначе, как предвечный смилостивился над ней, бедняжкой, прозябающей у Сендера почти на положении прислуги, — да простит господь такие речи! Не иначе, как это он послал ей исцеление душевных ран…

Но Мириам-Хая, видно, не заслужила у бога, чтобы ее сын действительно стал мировым гением. Пока меламед Хаим-Хоне был жив, Маркус был замечательный мальчик. Никто не мог его проэкзаменовать, потому что Хаим-Хоне на эти дела был мастер: он никому не давал и слова сказать — ни ученику, ни экзаменатору. Он говорил за двоих, он сам задавал вопросы и сам на них отвечал. И если экзаменатор спрашивал ученика, например: «Что тут имел в виду ученый?» — Хаим-Хоне, засучив рукава и размахивая руками, быстро отвечал:

— Ведь он же ясно говорит вам, что идолопоклонство совсем не то, что библейская рыжая корова! Почему? Потому, говорит он, что идолопоклонство — это одно, а библейская корова — совсем уже другое. Отсюда следует, он говорит, что ученый остановился на этом стихе, чтоб поставить, он говорит, дилемму: если, говорит, идолопоклонство таково, то библейская корова, он говорит… тем более…

И этим своим «он говорит» Хаим-Хоне так заговаривал экзаменатору зубы, что тот чувствовал себя одуревшим, как человек, которого пробудили от крепкого сна и сказали: «Смотри!» Он смотрит, смотрит, ничего не видит и не знает, где, собственно, находится, что с ним творится.

Когда Хаим-Хоне умер и Маркус попал к другим меламедам, они стали замечать, что сын реб Сендера немного туго соображает, что он туповат и у него слабая память. К тому времени Сендер был уже очень богат и знал, что теперь на новый лад учат детей. Он тоже пригласил для Маркуса двух-трех учителей из «нынешних». Наш юный герой почерпнул у них всего понемножку, довольно поверхностно, но к семнадцати — восемнадцати годам мог считаться вполне приличным молодым человеком, не хуже многих других таких же юношей, которых мы знаем очень хорошо. Они прекрасно одеваются, у них много книг, на улице они говорят между собой только о Тургеневе и так кричат, что невозможно не обратить на них внимания. Газеты они читают разные, и тоже иногда пишут, правда, чужими руками, корреспонденции в еврейскую газету; став старше, они вам напомнят, что когда-то, в молодые годы, они писали в газетах. Одним словом, наш замечательный Маркус был бы юношей просвещенным, как все просвещенные провинциалы, он был бы «интеллигентом», обычным типом нахала, который берет красивую невесту с розовыми щечками и большим приданым, женится, делается милым зятьком, ростовщиком, затем мелким купцом, затем крупным купцом и, наконец, молодым богачом с несколькими детьми, которые получают точно такое же воспитание, какое родители дали ему. Итак… «Род проходит и род приходит, а земля пребывает вовеки…»* Одно поколение сменяет другое, как один день сменяется другим… Но нет! Наш прекрасный герой имел другие устремления, цели у него были не те, какие мы назначали ему. Каждый человек имеет свои капризы, свои желания. Почему Маркусу Бланку быть хуже других? Я вижу, читатели склонны думать, что тут дело не без красивой девушки, что, наверное, Маркус пламенно влюблен… Нет! Вы должны помнить, что мой роман есть «роман без романа»! Не стану клясться, что наш прекрасный герой, встретив какую-нибудь Розу или Елизавету, убежит от нее за тридевять земель. Не знаю. Возраст между восемнадцатью и двадцатью годами — самый опасный для молодых душ, и подобно тому как дитя, бедняжечка, должно перенести и прививку оспы, и корь, и прорезание зубов, так взрослые дети должны переболеть любовью. И зачем мы станем себя обманывать? Нам всем прививали оспу, все мы болели корью, все мы любили и, слава богу, перенесли эти болезни и остались здоровы. Но что я поделаю с моим юным героем, если с ним все-таки этого не случилось? Разве могу я его заставить: «Иди, мол, Маркус, влюбись, пиши страстные письма, вешайся, топись, только бы я имел материал для чрезвычайно интересного романа». Тем более, что у моего юного героя были совсем другие идеалы, другие цели, и добивался он их всеми средствами, всеми силами своего молодого здорового существа. Короче, мой Маркус хотел учиться. Коротко и ясно. Учиться, чтобы быть доктором, адвокатом, инженером. Учиться и только!