Хильда Дулитл - Вели мне жить

Да, нам следовало бы изойти слезами из-за столь скорого вашего отъезда, но у меня, признаться, сейчас так покойно и так хорошо на душе, — после утренней сигаретки да сесть за стихи! — что у меня и слёз-то нет. Возвращайся скорее.

Люблю, Антея.

Всё рано или поздно кончается, — так пусть лучше оборвётся сразу! Зачем продолжать пытку? Она уже мысленно приготовилась к худшему, и не потому, что у неё были какие-то реальные основания для беспокойства, а потому, что она чувствовала, как внутренне сжалась, реагируя на малейшее движение извне, как пугалась, обижалась, что их отношения зашли в тупик, мучилась тем, как всё получилось и при этом совершенно не представляла себе, как вернуть его. Его слова «Я больше не приеду» возвели между ними глухую стену непонимания.

Возражать было бесполезно: он сразу выходил из себя. Нет, не похож он на молодого офицера на побывке — не таков Рейф. А раз не таков, пусть будет анти-Рейфом. И заключалось анти-начало во взгляде, в осанке, в резком движении, которым он сбрасывал с себя военную форму, и ещё — в повороте головы: смотришь, и видишь перед собой незнакомца, а ведь это муж мой, Рейф Эштон, за него я вышла замуж. Всё в нём чужое — язык, голос, — и комната сразу стала чужая с его появлением. Впрочем, его ли это вина? Он просто на глазах становился самим собой — и кто такая Джулия Эштон, чтоб это отрицать?

Джулия Эштон не слепая — видит, какие испытания выпали на его долю, и преуменьшать их тяжесть ни за что не стала бы. Чего стоит одна дорога — из Франции в Англию и обратно. Правда, теперь ему даже нравится мотаться туда-сюда: привык! Но я-то не могу служить Богу и Золотому Тельцу, не могу служить поэту и вальяжному пресытившемуся («каждую неделю завозят новую партию») молодому офицеру на побывке. Я люблю тебя, Рейф, но, пожалуйста, держись от меня поодаль, не приезжай, — и Бога ради, не подходи к полке, не снимай привычным движением книгу, а то я снова воображу, что вижу прежнего Рейфа, — прошу, отойди, не смущай мою душу.

Я ведь пощадила тебя — ты так и не узнал, что я пережила; почему же ты меня не щадишь? Я тог да ни о чём тебе не рассказала, да и не выразить словами ту боль, что я испытала в саду.

Не продолжай, не надо, — я всё равно не скажу о том, чему уже два, нет, больше, — сейчас на дворе конец лета, ранняя осень 1917-го, — два с половиной года. Дай, вспомню: приезжал ли ты с фронта между сегодняшней побывкой и предыдущей, — той, когда ты надел мне на руку свои часы? Сразу не вспомнить. Хотя, скорей всего, да, приезжал, были вечеринки, гуляли больше обычного, да и как иначе, ведь здесь Белла Картер, живёт уже целое лето, а сейчас на дворе ранняя осень, — да, точно, в прошлый твой приезд Белла была здесь несколько раз. Так, значит, ты всё-таки приезжал между той и нынешней побывками — тогда ты ещё не ушёл, опять читал «О нарциссы» {44} 44 «О нарциссы» — ссылка на стихотворение Роберта Геррика «Fair daffodils, we weep to see…» и «Вели мне жить». Потом отъезд, а теперь — вот. Всё. Кончено.

На этот раз ты не прячешься, — так стоит ли продолжать страдать до кровавого пота в Саду? Я уже отстрадала — моя Голгофа уже позади. Пойми, не могу я повернуть время вспять, перешагнуть через собственный труп и снова мучиться до кровавого пота, — пусть теперь ты и стал самим собой. Решил махнуть на всё рукой, решил не раздваиваться, держаться одной линии поведения, быть молодым офицером, вальяжным и нагловатым? Что ж, пусть, так тому и быть. Не могу же я привязать поэта к тому, что было и прошло, — к любви, которой больше нет, и при этом пытаться самой жить? Не торчать же мне корягой у него на пути.

Ну и сели мы в лужу! Она взглянула в его сторону. Время года снова напомнило о себе тяжёлым букетом золотисто-охристых и тёмно-бордовых хризантем, стоявших на столе. То была пора… — да, пора плодоношенья. И не было символа красноречивее, чем статная фигура избалованного женщинами офицера на побывке, сбросившего с себя всё и расхаживавшего по комнате нагишом. Будучи от природы, как говорится, хорошо сложённым, он заматерел за время службы: голова, как у бронзовой скульптуры, ладно сидела на плечах, выделяясь золотистым пятном на фоне бледноватого торса, — он был немного грузен для греческой статуи, зато как нельзя более точно подходил под образцы периода позднего Рима.

Казалось, произошла ошибка: из зала классической скульптуры в Лувре или Британском Музее сбежала ожившая статуя периода позднего Рима, — она двигалась, говорила, чем-то смахивая на римского легионера с картинки из Книги Притчей Соломоновых {45} 45 Книга Притчей Соломоновых. в иллюстрированном издании Библии, которую она читала ребёнком, лёжа на полу в детской. Не то что б она пыталась увязать одно с другим. Она просто чувствовала: что-то дало трещину, стало рваться пополам. Вот уже и Белла завела старую песню: «ему трудно совмещать одно с другим», «ты поработила его душу». Страница до конца ещё не порвана, живая ткань всё ещё соединяет Рейфа с Джулией, наподобие сиамских близнецов. Слова «Белла — звезда, великолепная актриса» принадлежат не ему, их сказал кто-то чужой, не их круга: какой-то инопланетянин, человек из другого мира поделился с ней по-дружески своим мнением о том, что Белла — превосходная исполнительница, звезда.

Ну и пусть себе. Чему быть, того не миновать. Пусть только он, пусть только она, пусть они вдвоём вместе оставят её в покое — в конце концов, приличия требуют, чтобы они съехали с этой квартиры. А она сама? Она уважает приличия? Разве приличная жена допустит такое — такое… А если эта жена, остро ощущающая свою раздвоенность (нынче все жёны таковы), встречает близкого ей человека, а он говорит с ней отчуждённо, как посторонний, и потом бросает ей холодно: «Пока я не вернулся, я чувствовал, что живу. Я был уверен, что никто не тронет мои «Мадригалы». Но я ошибался: их переложили на другое место».

А когда начался воздушный налёт и книги попадали с перекосившихся полок, как в плохой пьесе, изображающей землетрясение, он начал пинать их, расшвыривая по комнате, как футболист, явно играя на публику, — и все собравшиеся у них на вечеринке гости, включая Беллу, дико хохотали, наблюдая за его игрой «в мяч».

А она, как хорошая жена, послушная, на глазах у всех стала подбирать с полу книги и ставить их обратно на полки, — ну и что, если один край вздыбился, как корма тонущего корабля? Потом пошла к окнам, задраила ставни и начала веником сгребать разбитое стекло. В это время другие распевали «Долгий-долгий путь» {46} 46 «Долгий-долгий путь» — начальная строчка из песни «Долгий путь на Типперари» (It’s a long way to Tipperary), любимой песни британских солдат времён первой мировой войны. Текст песни был написан Гарри Уильямсом и Джеком Джаджем в 1908 г. Другие названия этой песни — «В тени старой яблони» (In the shade of the old apple tree) и «Я боюсь возвращаться домой в темноте» (I’m afraid to come home in the dark). и спорили, кто пойдёт в паб на Теобальдс-роуд «разжиться» чем-нибудь. Вызвались двое Рейф с Беллой.