Вирджиния Вулф - Годы

— День рождения удался? — спросил он, притягивая ее к себе.

Эйбел воспользовался моментом и стал прощаться.

— Но тебе же некуда спешить, Эйбел, а? — запротестовала Эжени, когда он протянул ей руку.

Она не отпускала его руку, будто не давая уйти. Что она имеет в виду? Она хочет, чтобы он остался или ушел? Взгляд ее больших темных глаз был двусмыслен.

— Но вы ведь идете ужинать, — сказал полковник.

— Да, — подтвердила Эжени и уронила его руку. Поскольку больше она ничего не сказала, ему оставалось лишь удалиться.

— Я прекрасно найду дорогу сам, — сказал полковник, покидая комнату.

Он медленно спускался по лестнице, чувствуя себя подавленным и разочарованным. Он не побыл с нею наедине, ничего ей не рассказал. Видимо, он так ничего никому и не расскажет. В конце концов, думал он, спускаясь по лестнице — медленно, тяжело, — это его личное дело, и оно больше никого не касается. У каждого свои заботы, думал он, беря шляпу и оглядываясь.

Да… Дом полон красивых вещей. Он окинул туманным взором большое темно-красное кресло с позолоченными ножками в форме птичьих лап, которое стояло в передней. Он завидовал Дигби — тому, какой у него дом, какая жена, какие дети. Полковник чувствовал, что стареет. Все его дети выросли и покинули его. Он остановился на пороге и выглянул на улицу. Почти стемнело, горели фонари. Осень была на исходе. Полковник зашагал по темной ветреной улице, по мостовой, уже испещренной дождевыми каплями. На него налетел клок дыма — прямо в лицо. Падали листья.

Стояла середина лета, вечерами и ночами было жарко. Лунные лучи, падая на воду, выбеливали ее, отчего нельзя было понять, глубока она или дно совсем рядом. Твердые же предметы луна серебрила и наделяла блеском, так что даже листья на деревьях вдоль сельских дорог казались лакированными. По всем тихим сельским дорогам, ведущим к Лондону, тащились телеги. Крепкие поводья были неподвижно зажаты в сильных руках: овощи, фрукты и цветы путешествуют медленно. Высоко груженные корзинами с капустой, вишней, гвоздиками телеги походили на караваны племен, согнанных врагами со своего места и кочующих в поисках воды и новых пастбищ. Они тащились по разным дорогам, держась обочин. Даже лошади, даже будь они слепы, все равно различали бы в отдалении гул Лондона. А возницы, хотя и дремали, все же видели из-под полуопущенных век огненную дымку вечно пылающего города. На рассвете они слагали свое бремя на рынке Ковент-Гарден. Столы, помосты, даже булыжные мостовые были украшены капустой, вишней и гвоздиками — будто неземными одеждами, сваленными перед стиркой.

Все окна были открыты. Звучала музыка. Из-за темно-красных полупрозрачных занавесок, которые то и дело надувались от ветра, неслись звуки вечного вальса: «После веселого бала, танцы и шум позади…» [30] «После бала» (1892) — исключительно популярный в свое время вальс Ч. К. Харриса (1867–1930). , подобного змее, проглотившей свой хвост, — кольцо замыкалось где-то между Хаммерсмитом и Шордичем. Вальс повторяли снова и снова тромбоны у пивных заведений, его насвистывали юные посыльные, его же играли для танцующих оркестры в частных домах. Люди сидели за маленькими столиками в романтической таверне, что нависает над рекой в Уоппинге [31] Уоппинг — район доков в Лондоне. Имеется в виду, скорее всего, один из старейших пабов — «Надежда Уитби», построенный в 1570 г. и существующий до сих пор. — между складами древесины, к которым пришвартованы баржи; та же картина — в Мейфэре. На каждом столике своя лампа, с абажуром из тугого красного шелка, и цветы, которые еще в полдень тянули влагу из земли, а теперь расслабились и распустили лепестки в вазах. На каждом столике — горка клубники и бледная жирная перепелка. А Мартину — после Индии, после Африки — казалось волнующим обратиться к девушке с голыми плечами, к женщине, чьи волосы переливались украшавшими их зелеными крылышками жуков, и сказать ей что-то в духе вальса, который заглушал половину слов своими любовными трелями. Какая разница, что именно сказано? Она глянула через плечо, почти не слушая, и к ней подошел мужчина с орденами, а дама в черном платье, с брильянтами, отозвала его в укромный уголок.

Вечер сгущался, и нежно-голубой свет ложился на базарные телеги, которые все тащились вдоль обочин — мимо Вестминстера, мимо круглых желтых часов, мимо кофейных ларьков и статуй, окоченело сжимавших свои жезлы и свитки. Следом шли уборщики, поливавшие мостовые. Окурки сигарет, кусочки серебристой бумаги, апельсиновая кожура — весь дневной мусор сметался прочь; а телеги все тащились, экипажи неутомимо тряслись по невзрачным улицам Кенсингтона, под искрящимися огнями Мейфэра, везя дам с высокими прическами и господ в белых жилетах по разбитым сухим мостовым, которые в лунном свете казались покрытыми тонким слоем серебра.

— Смотри! — сказала Эжени, когда экипаж въехал на мост в летних сумерках. — Прелестно, правда?

Она указала рукой на воду. Они пересекали Серпантин. Впрочем, замечание было сделано лишь вскользь: Эжени слушала то, что говорил ее муж. С ними была и дочь, Магдалена; она посмотрела туда, куда указала мать. Серпантин пламенел в лучах заходящего солнца; группы деревьев смотрелись скульптурно, постепенно теряя подробности очертаний; картину завершала призрачная конструкция белого мостика. Свет фонарей и остатки солнечного света странно смешивались между собой.

— …конечно, это поставило правительство в трудное положение, — говорил сэр Дигби. — Но ведь именно этого он и хочет.

— Да… Этот молодой человек прославится, — сказала леди Парджитер.

Экипаж миновал мост и оказался в тени деревьев. Затем он покинул парк и присоединился к длинной, двигавшейся в сторону Марбл-Арч веренице других экипажей, которые везли людей в вечерних нарядах на спектакли и званые ужины. Свет становился все более искусственным и желтым. Эжени наклонилась и прикоснулась к платью дочери. Мэгги подняла глаза. Она думала, что родители по-прежнему говорят о политике.

— Так… — сказала мать, поправляя цветок на груди Мэгги. Она склонила голову набок и с одобрением посмотрела на дочь. Затем она вдруг рассмеялась и простерла руку в сторону. — Ты знаешь, что меня так задержало? Эта проказница Салли…

Но ее перебил муж. Ему на глаза попались освещенные часы.

— Мы опоздаем, — сказал он.

— Но восемь пятнадцать означает восемь тридцать, — возразила Эжени, когда они свернули в переулок.

В доме на Браун-стрит царила тишина. Свет фонаря проникал через оконце над входной дверью, причудливо выхватывая из тьмы поднос с бокалами на столе, цилиндр и кресло с позолоченными ножками в форме птичьих лап. Пустое кресло точно ждало кого-то и от этого выглядело торжественно, будто стояло на потрескавшемся полу в какой-нибудь итальянской прихожей. Но все молчало. Слуга Антонио спал. Служанка Молли спала. Только внизу, в цокольном этаже, то открывалась, то закрывалась со стуком дверь. И больше никаких звуков.