Исаак Башевис-Зингер - Семья Мускат

Вошла жена сообщить, что можно ехать. Лицо раввина, сидевшего над книгой, излучало какую-то нездешнюю радость. Она хотела что-то сказать, но в горле стоял ком. В этом чужом, незнакомом месте ее муж показался ей вдруг каким-то древним мудрецом, таной . И при мысли о том, что она почти шестьдесят лет прожила с этим святым, ее охватило смешанное чувство огромной радости и глубокой печали.

Повозка вновь двинулась в путь, когда было уже два часа пополудни. Сыновья раввина, Цадок и Леви, со своим женами и детьми уехали далеко вперед. Предполагалось, что дорога в Замосць займет не больше четырех часов, но телеги и повозки больше стояли, чем двигались. Дорога была забита солдатами, артиллерийскими расчетами и военными подводами, направлявшимися к реке Сан, где наступали австрийцы.

Каких только родов войск тут не было. И казаки с длинными пиками, в круглых шапках, с серьгами в ушах. И черкесы в меховых шапках и длинных, по щиколотку, шинелях, с разного размера и формы кинжалами на поясе. И калмыки, маленькие, как пигмеи, с раскосыми глазами. Тяжелое орудие, которое тянули по восемь-десять лошадей, своими мощными колесами крошило булыжник на дороге. Зияющие жерла орудий увешаны были ветками и украшены цветами. В поле, по обеим сторонам дороги, армейские повара развернули полевые кухни и готовили еду в громадных котлах. Взад-вперед скакали, что-то крича и громко щелкая хлыстами, кавалеристы. Лошади ржали и пятились назад, на мордах у них выступила пена. Над головой с шумом носились стаи птиц. Над лесом штыков переливались на солнце облака пыли. Евреи в повозках вызывали у солдат издевательский смех.

— Гляди-ка, христопродавцы в поход собрались, — ворчали они. — Бегут, точно крысы с тонущего корабля.

Кто-то из беженцев пытался объяснить, что свои насиженные места они покидают не по собственной воле, но офицеры отгоняли их ударами хлыста. Женщины рыдали, дети голосили. Польские крестьяне, которые управляли запряженными в телеги лошадьми, твердили, что возить евреев с их добром до скончания века они не нанимались; крестьянам не терпелось от них избавиться и поскорей вернуться домой. Самый большой интерес у солдат вызывал реб Дан. Все им было в диковинку: и его седая борода, и бархатная шляпа, и шелковый кафтан. И куда их черт несет, этих проклятых нехристей? На чьей они стороне в этой проклятой войне? Что им надо? Почему эти собаки отказываются обратиться в православную веру? Солдаты еле сдерживались, чтобы не оттаскать этих безбожников за бороды или за их поганые пейсики, чтобы не всадить им в живот штык. Сорвать бы с их баб парики, думали они, а молодкам залезть под платье. Зачем ждать боя с австрийцами на другом берегу Сана, когда супостат, эти евреи, уже здесь, вот они, бредут по дороге, лезут под колеса военных повозок.

— Собачьи дети! Нехристи! Шпионы! Немецкие свиньи!

Некоторые солдаты плевали евреям в лицо; другие, когда те подходили что-то попросить, били их наотмашь кулаком или ногой в кованом сапоге. В основном же тупо смотрели на этих перепуганных, неопрятных людей в длинных одеждах. У каждой придорожной часовни управлявшие лошадьми поляки истово крестились и бормотали молитвы Деве Марии и Иисусу, чтобы поскорей вернуться домой, остаться целыми и невредимыми.

Солнце уже садилось, а ближайшей деревни до сих пор видно не было. Солдаты нестройными голосами распевали свои дикие песни. Кавалеристы истошно кричали и ругались, размахивая обнаженными шашками. Лошади спотыкались и падали. Откуда-то с линии фронта несли первых раненых. Раненые лежали на голой земле: желтые лица искажены гримасой боли, на бинтах пятна крови. Пахло потом, мочой и колесной смазкой. Реб Дан сидел, скрючившись, на соломе, которой была устлана повозка. Он и прежде никогда не сомневался, что Израиль — агнец среди волков, окруженный идолопоклонниками, убийцами, развратниками, пьяницами. Воистину он находился в преисподней, в мире, погрязшем в пороке, мире, где царствует Зло. Где еще возведет Сатана свою крепость? Где еще таятся темные силы? Утешало его только то, что все — и плохое, и хорошее — исходит от Бога. Ведь даже Дьявол является частью Божественного промысла. Важно, что человек обладает свободой воли. Любой позор да очистится. Нечистота — не более, чем иллюзия.

Здесь, на своем тернистом пути, раввин столкнулся с силами зла лицом к лицу. Ему начинало казаться, что крики и вонь разложения и смерти погасили в нем Божественную искру. Он словно бы лишился опоры, на которую всю жизнь полагался. Ему хотелось молиться, но губы не складывались в слова. Раввин закрыл глаза. Он чувствовал, как проваливается в пропасть. Обеими руками ухватился он за края повозки и начал читать послеобеденную молитву, однако пребывал в таком смятении, что забыл слова. Реб Дан поймал себя на том, что повторяет одну и ту же фразу: «… и я пребуду в доме Господнем многие дни» [4] Пс. 22, 6. .

Вечером беженцы добрались до деревни Модлы-Божиц. Здесь войны как не бывало. На рыночной площади было тихо и пусто. В окнах мерцали масляные лампы. В молельном доме за столами читали священные книги совсем еще мальчики и мужчины средних лет. Навстречу реб Дану и его сыновьям вышел местный раввин и кое-кто из старейшин. Реб Дана с сыновьями отвели в синагогу, а женщины прошли в дом раввина. Реб Дан подошел к восточной стене и стал бормотать вечерние молитвы. Как хорошо было опять стоять у Ковчега Завета. Слышно было, как за столом набожные евреи тихими голосами читают Талмуд. Реб Дан глубоко вдохнул такой знакомый запах молельного дома. Снаружи все было непотребство и нечистота; здесь — аромат святости и набожности. «Прости нас, о Отец наш, ибо мы согрешили; прости нас, о Владыка наш, ибо мы отошли от веры». Он пробормотал эти слова и ударял себя кулаком в грудь, словно каясь в посетивших его сомнениях.

К раввину подошел юноша с длинными пейсами и большими темными глазами и попросил пояснить ему трудное место в Комментариях. В толкование знаменитого рабейну Тама, по-видимому, вкралось некое противоречие. Реб Дан взял из рук юноши свечу и заглянул в раскрытый том с пожелтевшими, закапанными воском страницами.

— Никакого противоречия нет, — сказал он. — Рабейну Там прав. — И он объяснил юноше трудное место.

Первоначально реб Дан планировал остановиться с семьей в Люблине и дождаться, пока страсти немного улягутся. Однако Леви, считавший себя специалистом в вопросах политики, заявил, что линия фронта вскоре начнет к Люблину приближаться. Было бы разумнее, счел он, ехать дальше, в Варшаву. Тогда реб Дан написал два письма, одно — своему внуку Асе-Гешлу, а другое — бывшему ученику Годлу Цинамону, разбогатевшему в столице. В этих письмах содержалась просьба найти ему и его семье в Варшаве жилье. К письму Асе-Гешлу его бабушка, мать, сестра, дяди, тети, а также двоюродные братья и сестры приписали несколько фраз, в которых слали приветы его жене Аделе, писали, как они ее любят, и желали всяческого благополучия его теще Розе-Фруметл и его тестю реб Волфу Гендлерсу, с которыми, впрочем, были незнакомы.