Петер Альтенберг - Венские этюды

— Жизнь богата и прекрасна, — сказал он. Но это была его собственная «внутренняя жизнь». Ибо жизнь вокруг была убога и буднична. Но, может быть, благоухающий цвет миндаля и белых акаций тоже — наша «внутренняя жизнь», «наш внутренний мир?» И белая, нежная рука, и улыбка ребенка, и измученная женская душа? Да, тоже.

— Послушай, мой друг, возьми меня с собой сегодня вечером, когда пойдешь гулять. Или тебе быть может, приятней быть одному?

— Да — я люблю быть один…

Молчание.

— Видишь, а я могу наслаждаться природой, только когда ты со мной…

— Да?

— А ты — нет, ты — нет…

— Я — нет.

Молчание.

— Прости меня, мой друг, прости, дорогой… И иди, иди… Мы ужинаем ровно в 9. Впрочем, ты не спеши — мы можем подождать. Гуляй, сколько хочешь.

Он ушел.

Он вернулся ровно в 9.

Ясность, спокойствие, силу влила в него безмолвная природа; все чуждое ему отошло; все силы души слились в нем воедино и делали его неуязвимым.

— Ты бледная… — сказал он.

— Ты ничего не ешь…

— Ты нездорова? — сказал он тревожно.

Молчание.

— Тебе было хорошо? — спросила она кротко.

— Хорошо, — сурово ответил он.

Она поцеловала его руку и тихо сказала: «Прости меня» и попробовала есть.

Ясность, спокойствие, сила уплывали из души и исчезали бесследно.

И он сказал: — В следующий раз пойдем гулять вместе. Будет лучше…

— Лучше? правда, лучше?

Лицо кроткой притеснительницы прояснилось.

Ей нельзя было взять пуделя с собой в театр. И пудель остался со мной в кафе, где мы ждали нашу госпожу.

Он сел так, чтоб иметь перед глазами входную дверь, и я нашел, что это разумно, хотя и несколько преждевременно, потому что еще не было половины восьмого, а мы должны были ждать до половины двенадцатого.

Так мы сидели и ждали.

Шум проезжающего экипажа каждый раз будил в нем надежду, и я говорил ему каждый раз: — Это не она, она еще не может вернуться. Сообрази — ведь это невозможно!

Иногда я говорил ему: — Наша добрая, прекрасная госпожа…

Он изнывал от тоски и жалобно смотрел на меня:

— Придет она или не придет?

— Придет, придет… — отвечал я.

Раз он покинул свой сторожевой пост, подошел ко мне и положил лапы мне на колени. Я поцеловал его. Он как будто говорил: — Не скрывай от меня правды — я все могу перенести!

В десять часов он начал жалобно выть.

Я ему сказал: — Ты думаешь, мой друг, что мне легче? Надо уметь владеть собой!

Но он не слушал моих увещаний и продолжал жалобно выть.

«Придет она или не придет?»

«Придет, она придет»…

Он вытянулся на полу, а я сидел согнувшись на стуле. Он не выл больше, он не спускал глаз с двери, а я неподвижно смотрел в одну точку. Пробило половина двенадцатого. И она пришла. Ясная и спокойная, она вошла своей легкой, скользящей походкой и кивнула нам, ласково улыбаясь.

Пудель радостно завизжал и прыгнул ей навстречу.

А я снял с нее шелковую тальму и повесил ее на вешалку.

Потом мы сели.

— Вам было скучно? — спросила она таким тоном, как спрашивают: как вы поживаете?

Потом она сказала: — Чудно играли сегодня…

А у меня в душе какой-то голос шептал: тоска, тоска, любовь, которая льется, льется из сердца человека и животного, куда же она уходит? Где она теряется? Скопляется ли она в пространстве, как водяные капли в облаках? Как воздух насыщен водяными парами, так мир напоен любовью и тоской и сгибается под тяжестью чувств, которые тянутся, ищут и не находят души, которая могла бы их принять… Во что обращается это важное, драгоценное порождение жизни?

Любовь, тоска, тоска, которая льется, льется из сердца человека и животного, — куда ж она уходит? Где она теряется?

— Много хорошеньких девушек знаю я здесь в маленьком глухом городке — Розу, Марию, Грету, Беттину, Терезу…

«Милые создания, думаю я, как бы я хотел вам счастья в жизни — безмятежного, спокойного счастья!»

Такие ласковые чувства у меня к Розе, Марии, Грете, Беттине, Терезе…

Есть еще Анна. Ей 15 лет, она бедная, худенькая, бледная.

Вот уже пять дней, как я плачу за нее на «американских каруселях» на большом гулянье на лугу.

Она никогда не просит, она молча принимает. Иногда она с высоты благодарит меня взглядом…

Ее старшие подруги Роза, Мария, Грета, Беттина, Тереза тоже катаются на каруселях.

— Бедовая наша Анна… — говорят они.

— Я бы хотела кататься на целые 10 гульденов! — вся трепеща от удовольствия, сказала Анна раз подругам. — Они сейчас же передали мне ее слова.

— Ну, что же? — сказал я.

— Ах, вы и так уже истратили страшно много — 2 гульдена 40 крейцеров!

— Как вы это знаете?

— Я записываю… — двадцать четыре раза по десяти крейцеров.

— Зачем же это помнить?

— Так, — и она покраснела.

Сегодня я сказал ей: — Анна, давайте кататься вместе.

— О, вы не выдержите! — ответила она мне, как новичку.

Правда, это было как на море. Гигантский оркестрион звучал и ревел, как буря. Анна сидела против меня. Мы были одни в пространстве. Оркестрион ревел Мы поднимались, опускались. Качель была волной, повисшей в воздушном океане. Спускаясь, я смотрел в ее глаза. Потом я видел ее колени, подол ее белой юбки…

Я сказал: — Анна — слишком высоко?

— Нет…

Я тянул за веревку, всей тяжестью налегал на нее, мы поднимались вверх, выше, выше — вниз — вверх…

— Ах, — прошептала она, склоняясь вниз.

— Вам страшно?

— Нет.

— Анна…

Мы были как в море, в буре. Оркестрион ревел своими двадцатью и одной трубами. Вверх — вниз…

Спускаясь на землю, я сказал ей: — Аня, Анита…

— Благодарю, — ответила она мне взглядом.

— Принцесса Анна! — приветствовали ее Роза, Мария, Грета, Беттина, Тереза:

— Боже, какая ты бледная!

………………………

Много хорошеньких девушек знаю я здесь в глухом городке — Розу, Марию, Грету, Беттину, Терезу.

«Милые создания, думаю я, — если бы судьба вам подарила счастье, безбурное, мирное счастье!»

Так нежно думаю я о Розе, Марии, Грете, Беттине, Терезе…

Ночью в кафе. Четыре часа утра.

За одним столом сидят семь ночных гуляк и, как туристы из Риги, ждут рассвета — золотой, розовой зари.

Но воздух здесь далеко не горный.

«Гуляка» — это человеческая машина, выбитая из колеи. Она начинает останавливаться на ходу, бросается направо, налево, понапрасну расходует силу, опрокидывается и лежит неподвижно, как пьяница в уличной грязи.

Эти люди сидят, пропивают гроши, говорят, говорят, похваляются и все больше пьянеют. Бьются об заклад, горячатся и ссорятся.

За другим столом сидят извозчики. Они грубы, неповоротливы и молчаливы. Очень редко, почти никогда, не разгораются их страсти. Все как бы сковано в них. Они все вымещают на лошадях. «Ну, ты, дьявол!..» Удар ногой в живот. Но дьявол сидит здесь в ресторане, или в другом месте. Бедное животное только представитель его. Все страсти срываются на лошадях.