Жан Жироду - Бэлла

— Некоторые считают его вредным.

— Я знаю это прекрасно, чорт возьми, и без вас. Я сам один из этих лиц. Дело идет о вас.

Крапюс был бледен. Он старался догадаться, какую западню расставлял ему Ребандар. Наконец он сказал:

— Вреден.

— Что вы сказали? Это невыносимо! Ничего не слышно с этим открытым окном.

— Вреден.

Ребандар отпустил его небрежным жестом и позвонил к Баскетто, директору департамента гражданских дел.

Я не знаю в истории литературы не только Франции, но и всех стран и веков такого поверхностного писателя, которому я доверил бы описание барона Баскетто. Когда я думаю о нем, перо Андре Терье мне кажется твердым, страшным резцом. Малейший намек на глубину или рельефность исказил бы его характер. Вопрос не в том, что он был лицемерен, тщеславен, мелочен, как может быть мелочен и тщеславен чиновник, главное в том, что эти недостатки, которые обычно осложняют душу, его душу делали еще более плоской. Даже такие слова, как лицемерие и честолюбие, убегали с презрением при виде Баскетто. Достаточно было сказать, что Баскетто порочен, предатель или трус, чтобы трусость, предательство и порок показались недостатками низших живых существ вроде устриц. Кроме того, можно было прибегнуть к доказательству посредством приведения к нелепости и соединить слово «Баскетто» со словом «любовь», с словом «благородство» или просто с словом «справедливость» (потому что Баскетто был все же судья), — это вызвало бы смех. Крах «Société Générale», дело Дрейфуса, падение франка превращались, как только они переступали порог его кабинета, в игру слов. Характерными чертами Баскетто были абсолютная непоследовательность, соединявшаяся с памятью, полное непонимание, соединявшееся с прилежанием, полное отсутствие воображения, соединенное со страстью к каламбурам. Он не знал буквально ничего, даже общественных отношений и светских интриг. Достаточно было ему принять приглашение на обед, чтобы на другой же день узнать, что хозяин занесен в список нежелательных, скомпрометированных лиц или принадлежащих к тайной полиции. Он попадал на ужин в семьи накануне развода, к финансистам накануне их банкротства, к мадам Стенэль — накануне преступления, но сам он был до того ничтожен, что никому и в голову не приходило заподозрить его нравственность или честность, хотя все его близкие друзья не отличались честностью. Карьера его была легка, однако. Каждый раз, когда на один из важных постов министерства назначался талантливый или просто умный юрисконсульт и рядом нужен был какой-нибудь статист, Баскетто предлагал себя. Если есть свет, то рядом может быть что угодно. Но свет погасал в один день, и пост передавали Баскетто. Так он прошел шесть высших ступеней карьеры, и если Баскетто был теперь первым, то это значило, что министерство лишилось уже шести выдающихся умов.

— Баскетто, — сказал министр, — одно слово: каким значением пользуется Дюбардо в Европе?

Баскетто слышал не раз, как английский король называл моего отца на «ты», говоря с ним по-французски, но он никогда не встречал его у Мата Хари, он видел, как бельгийский король брал дружески его под-руку, но не видел его у Боло. Не было в течение последних десяти лет монарха или лидера социалистов, который не сжимал бы моего отца в своих об'ятиях. Но мой отец никогда не целовал руки у мадам Комарин-Бухенфельд.

— Никаким, — ответил Баскетто.

Моиз встал.

— Ну, что же? — сказал Ребандар. — Испытание удовлетворило вас? Вы убеждены теперь?

— Я требую третьего испытания, — сказал Моиз, которого начинало забавлять все это.

— Вы хотите, чтобы я вызвал директора департамента уголовных дел?

— Нет, — сказал Моиз, — возьмем кого-нибудь, случайно пришедшего на ум. Ну, скажем, атташе при секретариате.

— Кто это? — спросил Ребандар.

— Это Броди-Ларондэ, секретарь третьего отделения, — сказал Баскетто. — Замечательный малый. Лучший классификатор в департаменте. Это он ввел новый принцип регистрации, который позволил нам найти всех преступников, умерших в ссылке и ускользавших от учета в течение последних десяти лет.

— Позовите его, — сказал министр.

Вошел Броди-Ларондэ, тот, кто нашел прошлое Кайенны. Это был человек лет сорока, близорукий, сгорбленный, изуродованный ревматизмом, с толстым большим пальцем, лживыми глазами, сосредоточивший в себе все физические недостатки, которые раса судей считает присущими преступникам. Он с трепетом вошел в кабинет министра, думая, что министр не одобрит его системы регистрации, и заранее готовый ко всяким изменениям в ней.

— Броди-Ларондэ, — сказал Баскетто, — министр желает знать, что вы думаете о Дюбардо, его предшественнике в этом доме?

Броди-Ларондэ вздохнул с облегчением; значит, министр одобрил его систему регистрации. Он преисполнился благодарности к Ребавдару, и она вылилась в восклицании:

— Это великий человек, господин министр, великий человек!

— Об'ясните, — сказал Ребандар ледяным тоном.

Броди-Ларондэ понял свою ошибку. Он не был лжецом, но он боялся впасть в немилость. Он попытался смягчить неудовольствие Ребандара, направить свою похвалу по адресу Дюбардо в ту сторону, в которой Ребандар не мог бы чувствовать зависти. Он вспомнил, что он говорил однажды с моим отцом о Винценте Энди [17] Винцент Энди — известный современный французский композитор. (Прим. пер.) . Никогда современная музыка не была об'яснена ему с большей наглядностью.

— Это великий музыкант, — сказал он, — великий музыкант.

Ребандара раздражила эта увертка. Броди почувствовал это. Он попробовал сделать последнее усилие. Он вспомнил, что встретил моего отца на аукционе. Отец ласково об'яснил, почему картина, которую Броди купил довольно дорого, не была картиной да-Винчи, ни картиной Рембрандта, как был уверен Броди, а просто картиной некоего Дюрана, наводнявшего в настоящее время все антикварные лавки.

— Это большой художник, — сказал Броди, — очень большой художник.

— Вы очень большой дурак, — сказал Баскетто. — Уходите.

К Максиму вошел человек и сел против нас с другой стороны прохода. Моиз встал, чтобы раскланяться с ним. Этому новому пришельцу было около шестидесяти лет: великолепно сложенный, с белокурыми, полуседыми усами, свисавшими по-галльски, с ясными голубыми глазами. Он принадлежал к тем людям, которые производят впечатление, будто, описывая их платье, определяешь их душу. Опишем же его одежду: на нем были брюки в мелкую клетку, черную с белым; черный галстук Лавальер, желтые башмаки, гетры и пиджак, обшитый тесьмой. Ногти его были тщательно отделаны, пробор на голове безупречен. Он непрерывно производил какие-нибудь движения: крутил свой галстук, вкладывал и вынимал монокль, поправлял булавку в галстуке. Он был одним из тех, большая душа которых проявляется в маленьких странностях. Особая мягкость, тень какого-то ребячества сближала его с каждой из присутствовавших женщин. Он был под пару каждой, даже самой молодой, даже голым женщинам фресок, он, одетый в свой изысканный костюм. Но он был один. Заказав на завтрак котлетку, он внушил метрдотелю своей котлеткой такое же почтение, какое другие внушали, заказывая омара или фазана; окончив завтрак, он поклонился нам и вышел.