Василе Войкулеску - Монастырские утехи

Что иногда при этом калечились и гибли дорогие кони, а иной раз сгорали целые хозяйства и

умирали люди — до этого Эгону не было дела. Он своего добивался.

Амоашей был помягче и пользовался только мирными средствами. С хозяевами справиться —

для него легче лёгкого. С лошадьми бывало потруднее... Как-то раз попался ему конь такой

норовистый, что никто, кроме хозяина, не смел к нему притронуться, да и тот подходил с

приманкой. Так что человек этот и конюшню перестал замыкать. Припрет, бывало, колом дверь

—и всё. Потому как хорошо знал: его рысака не украдешь. Но вот конокрад положил на коня

свой невинный голубой глаз. Пытался не раз подойти к нему на пастбище. Конь взвизгивал,

оскаливался и, как к волку, повернувшись к нему спиной, начинал рыть землю копытом. Такого

добром не уведешь. Конокрад — в город, шапку снял, прохаживается, заглядывает в

снадобницы. А когда вернулся, подослал в конюшню мальчонку, и по наущению конокрада тот

под вечер примешал в овес какое-то снадобье из кулька. Ночью Амоашей объявился с

четырьмя забулдыгами, они потихоньку погрузили на носилки каурого — тот не шелохнулся,

спал, как младенец,— и преспокойно себе вышли со двора. Опиум действовал легче и не так

жестоко, как огонь. Эгон, прослышав об этом, поморщился: у валаха бабьи приемы... Но

Амоашей и наперед поступал, как ему подсказывали ум и сердце... В другой раз он играючи

свёл со двора распрекрасную кобылу благородных кровей, да ещё обещавшую принести такого

же жеребёнка. И всего-то ему понадобилось для этого дела око рому, разбавленного крепким

спиртом, да переметная сума сахару. Кобыла, не хуже бабы падкая на сласти, напилась в

стельку: конокрад за полночи до отвала накормил её сахаром, смоченным в хмельном спирте, и

она по доброй воле вышла из конюшни; весело покачиваясь на всех четырёх ногах, она

следовала за вором, как за родной матушкой.

Но в конце концов нашла коса на камень. Жил-был в тех краях, около Бузэу, знаменитый

боярин, и звали его Маргиломаном-старшим. Род его вёлся, как он сам говорил, от

прославленных конокрадов. Так что с ним шутки были плохи; к тому же был он с властями в

дружбе. И Амоашей обходил его стороной.

И всё же когда у старика в конюшне завелся белый, лёгкий как ветер арабский жеребец,

Амоашей забыл обо всех страхах и стал ходить вокруг него кругами. Жеребец был норовистый,

горячий — сущий огонь, чуткий и такой неукротимый, что с ним, даже стреноженным, не

могли сладить четверо. Делать нечего — его не выпускали из конюшни. На свет божий не

выводили, а то того и гляди вырвется и убежит — пойди ищи. Но даже в темноте, спутанный

цепями, он метался и вопил, как разъярённая баба, стоило войти к нему конюшим. Нужно было

прежде схватить его закруткой, а потом уж нести овес и воду. Ясли изгрыз, перегородки

разнёс... О коновязи и говорить нечего. Так он бил копытами, что пол взлетал до самого

потолка. Пришлось его, как дикого зверя, в одиночку запереть: он кусал лошадей, с которыми

поначалу его поместили. Служители кликали его не по имени — Алкион, но по прозвищу —

Белый Дьявол. Хозяин ожидал из заморских стран объездчика, чтобы приручить его и

выездить.

У Амоашея глаза разгорелись от вожделения, и стал он чахнуть... Конюшня хорошо охранялась

и была добротная, каменная, с несколькими маленькими форточками — ласточка, и та с трудом

проскользнет. Дверь — с железными щитами. Сторож спал в соседней каморке. Конь был злее

кровожадного зверя. Конокрад дал знать Эгону, и тот явился на свидание, горделиво

подкручивая свои шелковистые усы.

Ночью они оглядели всё вокруг: двор за высокими стенами, кованые ворота, конюшню, к

которой с трудом подобрались. Оттуда неслось храпение и топот жеребца... Выходит, деваться

некуда: надо принимать план Эгона. Да и это дело не простое. Стало быть, длинный шест

просунуть в форточку и поджечь изнутри конюшню, или сено, или ясли. Потом разбудить народ

во дворе и, пользуясь испугом и суматохой, выкрасть коня...

— Как выкрасть-то? — спросил Амоашей.— Ведь огонь его ещё пуще взбесит, от тебя одно мокрое

место останется...

— Вскочить на него с разбегу и стиснуть ногами бока. Одной рукой в гриву вцепиться, другой —

ухватиться за холку, и езжай куда душе угодно.

— Сам займешься?

— У себя занялся бы сам. Здесь — нет,— ответил венгр, надменно улыбаясь, и они разошлись

холодно.

Амоашей просто заболел с досады. И вот скрепя сердце отправился он за советом к одному

бывшему конокраду, раскаявшемуся на старости лет, с которым некогда враждовал и ссорился.

То был священник Стоян из Линии, горбатый старик с глубоко посаженными чёрными глазами-

буравчиками, глядевшими из-под косматых седых бровей, с острым, как резец, носом и бородой,

пучком ковыля свисавшей ему на грудь.

Стоян поднял было его на смех, но потом загорелся и сам, и они проговорили долго. По совету

священника конокрад взял на подмогу ещё одного толкового сотоварища, Скороамбэ из Волчьей

Долины; вместе и принялись они за дело.

Первая трудность была — миновать всех стражей, пройти через все заслоны и пробраться на

чердак конюшни.

В один прекрасный день Амоашей, гарцуя, подъехал к воротам и сказал, что хочет поговорить с

боярином. У него, дескать, есть на примете кобыла — другой такой не сыщешь.

Боярин велел передать, что, мол, «в другой раз», сейчас он занят. Делать нечего — конокрад

проглотил пилюлю и, пришпорив лошадь, повернул назад, а батраки дивились на его

золотохвостую красавицу рыжую.

— Передайте Маргиломану, что коня я всё равно уведу,— надменно бросил Амоашей через

плечо. И был таков.

Прошла почти неделя, и боярин, столичная штучка, укатил в Бухарест. Через несколько часов

подъезжает на бричке к его имению незнакомый священник и говорит, что, дескать, боярин

приказал ему окропить святой водой и освятить конюшни, дабы изгнать беса из жеребца.

Управляющие нехотя, но совестясь дать священнику от ворот поворот, согласились, открыли

запоры и впустили его во двор. Священник — сразу за конюшню, распряг своих кляч и бросил им

по большой охапке сена из брички. Потом надел рясу, набросил епитрахиль, свершил молитву и

уехал, оставив почти нетронутым стожок сена. Когда спустились сумерки, стог задвигался, и из-

под него, точно змея, выполз Амоашей. Пока поп снимал чары, а батраки осеняли себя крестным

знамением, он вылез через дыру в днище брички, прокрался под ногами лошадей в стог и там

проспал до вечера. Даже не отряхнувшись, весь в сене, вскарабкался он на белую акацию, с неё

перебрался на другую и, улучив удобную минуту, спрыгнул на крышу. Потом, как привидение,