Василе Войкулеску - Монастырские утехи

Явилась ли она из экзальтации моих раздумий? Из недр вдохновения, из которых она

меня вывела? Я забыл о себе, о времени, о месте, где нахожусь, и, широко раскрыв

глаза и рот, ошалело смотрел на неё.

— Я Мэргэрита,— повторила она улыбаясь.

— Маргарита? Какая Маргарита?

— Сноха хозяина.

И она опустила глаза.

— Ах, сноха хозяина?! — Я глубоко вздохнул. Волшебная вуаль начала приподниматься.

Онишор никогда не говорил, как зовут его сноху. Девушка продолжала, стоя передо

мной неподвижно, про себя посмеиваться.

Я не знал, что делать. В смущении я предложил ей сесть. Я не верил своим глазам. Мне

было страшно, что она исчезнет подобно видению. Захотелось даже к ней

притронуться, убедиться, что она существует, но я не решился. Пламя сжигало меня, я

пылал с головы до пят, но я чувствовал её особенно воображением, умом, которого я

уже лишился.

Откуда явилось это чудо, эта восхитительная и мифическая невестка Онишора? Кто дал

ей это совершенство линий, благородство в обращении, эту гармонию движений?

Я стоял, как молнией поражённый внезапной любовью. Порочной любовью. Меня

неожиданно захлестнула страсть, сексуальная буря, настолько незнакомая мне до тех

пор, что я испугался. Красота её тела была для меня, если я не смог бы ею обладать,

страшнее, чем пытка.

С того мгновения я больше уже не жил, но во мне продолжала жить исступлённая

страсть к Мэргэрите. Я воскрешал её в памяти, и я спустил её с неба на землю, со всей

неизбежностью следовавшего за нею греха. Однако я больше не был Фаустом.

Я был с этих пор её тенью на земле, тенью, постоянно попираемой ногами.

Вначале я пытался завоевать её деньгами и подарками. Она оттолкнула меня и держала

на расстоянии, как дитя, не с ожесточающей женской суровостью и надменностью, но с

достоинством и простотой, от которых я ещё больше робел. Я чувствовал, что она

владеет искусством любви в совершенстве, что она может одарить блаженством

сверхъестественным. И претерпевал страдания тем более невообразимые, чем сильнее

росла во мне губительная страсть.

Я не узнавал себя. Может быть, это одержимость, приведшая к перерождению

личности?

А Мэргэрита становилась всё холоднее, всё отдалённее, всё презрительнее.

Я по-прежнему думал, что она со мной играет, и делал попытки приблизиться и

завоевать её. Но между нами вставало что-то странное, тянулись какие-то враждебные

флюиды. Мы находились в уравнении единого существования, только один — со

знаком плюс, другой — со знаком минус.

С её приездом жизнь наша переменилась к лучшему. Два беглых чабана спустились

следом за нею с гор. Один с корзиночками земляники и малины, другой — с сыром и с

бадьей молока. Объявился на дворе какой-то зобастый парень, у которого при виде

Мэргэриты текли слюнки, он подметал, колол дрова и топил печь. Какой-то свирепого

вида хромой, неизвестно откуда взявшийся, помогал ей на кухне. Он резал птицу,

смотрел за горшками, варил пищу. И какой-то подросток с пушком на верхней губе

тряс простыни и убирал в доме. Все прислуживали ей, как королеве. И я не удивлялся,

откуда возникла эта толпа, когда вдруг объявились другие — их были десятки, они

прохаживались мимо ворот посвистывая или останавливались и заговаривали сами.

Деревня как-то вдруг наполнилась людьми. Но изо всей этой толпы безумцев я был

самый жалкий.

Я бросил работу, покинул друга, и тот бродил теперь в одиночестве. Меня не

интересовали никто и ничто, кроме Мэргэриты. Целый день я поджидал её и не сводил

с неё глаз. Я пытался служить ей наравне с другими фаворитами и просил у неё

милости помогать по дому, на кухне. Я состязался с зобастым — кто из нас первый

принесёт дрова — и с другим её помощником, пытаясь заменить его у печки. И ловил

на лету каждое её слово.

Она принимала меня равнодушно или просто проходила мимо. Я потерял всякое

самообладание, всякий контроль над собой, всякий стыд. Ночью я катался по постели

как одержимый, плакал, бил себя кулаками.

Друг пытался вернуть меня к действительности. Он восторженно рассказывал мне о

своих фольклорных открытиях, об одной балладе, которую пели и в то же время

разыгрывали, как волшебную драму. Я равнодушно его слушал. Во мне не было места

ничему, кроме одержимости Мэргэритой.

Приходилось ли вам наблюдать, как примитивизирует страсть? Как она сводит

существование всегда к одному тону, к одному музыкальному ключу? С этой точки

зрения можно сказать, что страсть — это счастье, трудное, но подлинное счастье.

Впрочем, это относится к любой страсти. Все сложности исчезают. Ты возвращаешься

к одному измерению, к измерению твоей страсти. Теряешь высоту, теряешь широту,

остается только длина, и в этом единственном уродливом измерении ты влачишь свое

существование до конца.

Иной раз, когда чувственность переполняла её и рвалась наружу, она разрешала мне

подойти, и я нежился вблизи её тела. Тогда она была подобна демону. Глаза её

расширялись и вспыхивали искрами, и она, казалось, в состоянии увлечь за собою

целую толпу. Она уступала лишь на мгновение, ровно настолько, что я успевал

склониться над ней и мой одурманенный взгляд скользил вниз по белой ложбинке меж

упрямых грудей, до тех волшебных глубин, где обитало счастье.

Тут она с хохотом вырывалась и исчезала в ущелье, куда, как я полагал и как говорила

молва, убегала, чтоб утешиться с другими; но я был так приручен, что даже не ворчал и

не решался поднять на неё палец.

Была ли она самим сатаной, посланным, чтобы сгубить меня? Или больной,

одержимой, как и я сам? Что бы там ни было, меня тогда это не интересовало. Такая,

как есть, она воплощала для меня жизнь.

В конце концов безумие достигло апогея. Я должен был что-то предпринять. Психоз

привёл меня к краю пропасти. Или я добьюсь успеха, или покончу с собой. Ружье

Онишора, заряженное против медведя, висело в моей комнате.

К счастью, эта трагедия, это чудовищное напряжение длилось недолго. Мне же

казалось, что прошли годы. На самом деле она развертывалась с быстротою молнии —

всего три дня!

Мы приехали в деревню в воскресенье. Во вторник злые духи наслали на меня

Маргариту. В пятницу в ночь я проник к ней, запер дверь и, гонимый жестоким

страданием, упал перед нею на колени, предложил ей покинуть бедность и переехать со

мною в город, где я засыплю её украшениями и богатствами.

Она лежала на лавке не двигаясь. Лишь улыбнулась и просила не тревожить её: она

устала.

Тогда я склонился перед ней, как перед иконой, в земном поклоне, я припал к её юбке и