Василе Войкулеску - Монастырские утехи

виноградники, то уж непременно приспособили бы отца Евтихия прогонять тучи,

чтобы град не побил их плантации. Блаженный весь с головы до пят превращался

тогда в яростный грохот набата. Старательно избивая окружавших его со всех сторон

чертей, он ударял не только по тазу и по воздуху; его лбу, бёдрам и рёбрам тоже

хватало колотушек.

Так одетый в кольчугу звуков, вёл он наступление и кидался в бой, поражая нечистую

силу своим оружием. Бесы, оглушённые и испуганные, спасались бегством — кто через

дверь, кто через окно — и останавливались лишь во дворе, чтобы прийти в себя. Но

победителю этого было мало. Он кидался за ними и безжалостно преследовал их везде,

где они пытались укрыться — от порога одной кельи до двери другой, вокруг

монастыря,— пока они не сбегались к покоям игумена, где словно бы получали приют,

ибо там исчезали, ввиду чего игумен награждался адовой серенадой.

Несмотря на весь этот шум, сотрясавший воздух далеко за пределами святой обители,

никто из монахов не подавал признаков жизни. Ибо все знали, что отец Евтихий

страждет, ведя борьбу с нечистым, и если бы кто из них дерзнул выйти, то был бы

принят за дьявола и, глядишь, молоток спасения огрел бы его по голове, каковое и

случалось вначале с иными неразумными.

Другим, более страшным способом борьбы, самым жестоким способом, к которому

прибегал отец Евтихий лишь в крайних случаях, был пистолет. Монах держал их

четыре штуки — пара арабских с серебряной инкрустацией, кругленьких телом и со

ртом воронкой, они всегда висели скрещённые на стене, уже заряженные, наготове;

другая пара была поменьше и поудобнее, с ними отец Евтихий никогда не расставался,

они всегда были при нём, где бы монах ни находился — в келье или в церкви, в пути, в

лесу или в городе. Он прятал их в кобуру, ловко вшитую в ботфорты, которые не имел

привычки снимать ни днем, ни ночью, разве только если купался по случаю

причащения. Длинные полы монашеской рясы совершенно скрывали ботфорты от

посторонних глаз.

Когда натиск нечистой силы во главе с самим сатаной, казалось, приводил к их победе

над молотком и грозил сломить сопротивление таза, опрокинув всю

линию обороны, блаженный, в которого вот-вот могли вцепиться когти, хватался за

оружие и разряжал его в свору дьяволов, то есть куда ни попадя. Пистолеты пугали

дьяволов намного более, чем крест; изрешечённые пулями, они разбегались, исчезая в

змеиных норах ада. При подобных обстоятельствах опасность для братии была еще

большая,— впрочем, монахам нечего было делать в этот час за пределами келий. Ибо

все жестокие избиения, все эти войны с участием армий и оружия происходили не

иначе как поздно ночью.

Но подобные неприятности отчасти искупались для общества тем, что в такие ночи

монастырь спал — если можно тут говорить о сне! — не боясь разбойников. Над ним,

словно провидение, бдели грохот таза и шум выстрелов.

Победитель же после этой гигантской битвы спал без задних ног целый день и всю

следующую ночь и вставал потом ещё более воодушевлённый и рачительный.

Но таз и пистолеты пускались в ход редко — раз или самое большее два в году, в

середине великих постов и воздержаний, соблюдаемых Евтихием с большим тщанием.

Другие же, мелкие или средние искушения — всего лишь дьявольские щипки и пинки,

— случались очень часто, иной раз ни с того ни с сего, а иной раз и вызванные самим

чудаком-монахом. Но поскольку их было невпроворот, то монастырь не обращал на

них внимания.

Ибо блаженный не только не избегал искушений, но призывал их нарочно всеми

возможными способами.

— Это грешная леность,— говорил он братьям,— наслаждаться спокойствием в

монастырской тиши... Монах должен быть всегда в борьбе, постоянно начеку и

неусыпно стоять супротив врага своего дьявола. Иначе ты доказываешь, что живёшь в

мире и добром согласий с сатаной... И поскольку вы оба идете рядом и по одной

дороге, то он поставит тебя на четвереньки, когда ты этого и не ожидаешь, и

покатишься ты прямо в геенну огненную.

— Но зачем нам самим накликать на себя искушения и бороться со страстями,

вызванными нами же без особой нужды? — спрашивали иные братья.

— Потому что это и есть истинное дело монаха, не кухня, не помешивание мамалыги

и не дремота на клиросе, как иные полагают,— выговаривал им блаженный.

— Не прав ты, отец Евтихий.— воспротивились, кто позубастее.— Это означало бы, что

мы искушаем долготерпение божие, а господь сам посылает нам, как Иову и другим

святым, испытания, когда на то есть его воля. Но забегать вперёд и призывать самим

искушения нам представляется высокомерием, ибо таким образом мы считаем себя

сильнее, чем есть на самом деле, а это грех.

— Полноте! Если помыслить глубже, то поймешь, что невведение во искушение тоже есть

испытание. И ещё более тяжкое: всевышний оставляет тебя, дабы посмотреть, что делаешь

ты наедине с самим собою. Ибо пресыщение тишиной и душевным покоем есть такой же,

если не больший, грех, как пресыщение пищей или питьем. Должно всегда, неусыпно

противостоять искушениям, ибо если бы не искушения и страсти, не были бы увенчаны

и добродетели, как говорит святой Антоний, чьему великому примеру нам следует подражать.

И, сказав так, он затыкал им рот.

Следуя по этому пути, он окружил себя всем, что толкало в объятия греха. Войдя в

его келью, братья неизменно таращили глаза при виде выстроившихся в ряд штофов,

коими были уставлены полки шкафа, открытого наподобие еврейской лавчонки.

— Брат Евтихий, что это за бутылки? — спрашивали они его с притворным недоумением,

хотя доподлинно всё знали, и у них текли слюнки.

— То не бутыли, то бесы, меня, грешника, искушающие...— отвечал отец Евтихий со

смиренной гордостью.

— Как бесы?! — продолжали они разговор в надежде, что он откроет им одну из

бутылей.

— Бесы, запертые и закрытые пробками.

И он хмурился.

Ибо отец Евтихий всегда держал перед глазами вина, водку, наливки и другие

подобные напитки и пользовался ими с таким расчётом, чтобы они постоянно

возбуждали его воображение... Когда приходило искушение, бутыли оживали и

посылали ему улыбки и восхитительные запахи, волновавшие его ноздри. Мысль

монаха возгоралась, жажда спускалась от пересохшей глотки до самого живота,

возжигая в нём пламя. Тогда он бросался к бутылям. Но вместо того, чтобы припасть к

ним, он опускался на колени, метался, борясь с собой, пока не побеждал искушения.

После чего засыпал... Другой раз, коли чувствовал, что опасность близка и готова