Василе Войкулеску - Монастырские утехи

победить его, то брал штофы, сгружал их в корзинку, садился в лодку и грёб к середине

реки, к плавню, где вода была не меньше двух саженей глубиною. Там, одну за одной,

бросал он бутыли, и они с бульканьем уходили на дно.

— На тебе, дьявол! — кричал он бутылям.— На!.. Иди на дно морское, где ты,

проклятый, пребудешь в нетях тысячу лет!

И, успокоенный, возвращался в келыо. Монахи обнаружили этот дьявольский омут

отца Евтихия.. И после полудня, когда монастырь спал, обвязывали одного из братьев

верёвкой, давали ему в руки тяжёлый булыжник и опускали в воду. Погружающийся с

шумом уходил на дно и шарил там по всем ямам, пока не натыкался на штоф,

нежившийся в тине наподобие сонного рака. Тогда он дёргал за верёвку — сигнал, чтоб

его тащили наверх... И так несколько раз: они не успокаивались, пока не избавляли от

проклятия хотя бы несколько бесов блаженного.

Равным образом было и с искушением чревоугодием— блаженный не знал поражений,

хотя чердак над его кельей был полон припасов, и сам он неустанно заботился, чтобы

там всегда висели на балках ветчина и сало, копчёное мясо, сухие говяжьи колбасы, а

также другое скоромное. Кое-что, правда, малость протухло от столь долгого хранения,

но, как бы то ни было, Евтихий ни к чему не притрагивался не только в дни

воздержания, но даже и когда поста не было, и по большим праздникам. С тех пор как

постригся в монахи, он мяса в рот не брал. Время от времени спускал он копчёности в

свою келью, раскладывал их среди штофов, смотрел на них, нюхал а потом падал ниц и

бился как очумелый. Черти просто лопались от злости, напрасно пытаясь заставить его

хоть раз отведать чего-нибудь скоромного. Одержав очередную победу, он,

успокоенный, взгромождал колбасы на место, точно атлетические гири, с помощью

которых упражнялся, дабы всегда были крепкими и напряжёнными духовные мышцы

воли и воздержания.

В наше время его бы уж непременно причислили к сумасшедшим, определив у него бог

знает какой психоз с галлюцинациями или эпилепсию с бредом. Но в начале прошлого

века, когда Евтихий ушёл в монастырь Черника, говорили, что, мол, есть такой

известный и достойный монах, который следует знаменитому отшельнику, великому

Антонию, в своей борьбе с искушениями. И ещё много подобных ему схимников

процветали тогда в скитах Востока. С той большою, однако, разницей, что у Антония и

других искушения были всего лишь пустыми соблазнами воображения, рождёнными в

их разгорячённом мозгу желаниями и страстями. Тогда как заслуги и слава Евтихия

были тем большими, что искушения его были осязаемые, доподлинные — мясо и вино,

как сказали бы мы, настоящие. И, сверх того, Евтихий жил не под укрытием пустыни,

куда не ступала нога человеческая или нога женщины, но в монастыре, славившемся

своим достатком, благами и льготами, от коих жирели собратья благочестивого. Да к

тому же расположен был монастырь неподалёку от Бухареста, изобиловавшего

корчмами и трактирами, которые не только, казалось, подмигивали, но тянули за

рукава и за полы рясы,

В великом его рвении побороть врага нашего дьявола одно только жестоко

печалило отца Евтихия: для доподлинной войны с демоном похоти не было у него под

рукой женщины. И из-за того чувствовал он себя убогим, вроде как об одном крыле.

Должно было довольствоваться лишь тем, что измышляли бесы, которые тешили

воображение острыми соблазнами, искушали его глаза и щекотали над животом;

соблазны эти все разрастались, оживали, обретали плоть, выставляли напоказ груди,

открывали икры, протягивали розовые руки — как он видел когда-то на картинках,

найденных в часослове одного монаха. Он получал некоторое удовлетворение от того,

что все-таки познал обольщение враждебного пола падшей Евы, с которой горел

желанием помериться силами по-настоящему, а не так, просто в видениях. Сказать по

правде — и это служит к его чести — он просил у игумена позволения привести в

келью молодую прелестную женщину, ту, что частенько приходила по делам и без

оных и околачивалась в монастыре. С её помощью намеревался он представить

доказательство своего воздержания.

— Отец игумен,— горячо просил он,— испытайте меня. Оставьте её у меня хоть на

три ночи, и вы убедитесь своими глазами. Ваше высокопреподобие будете стоять у

окна и сами увидите, что я не впаду во искушение.

— А как ты это сделаешь? — интересовался игумен.

— Стало быть, уложу её голую на постель, а сам хоть лопну, но не приближусь.

Только буду смотреть на неё и молить бога, дабы даровал он мне победу над врагами,

которые, высунув языки, будут осаждать меня со всех сторон.

— Под конец они потащат тебя к ней за волосы,— предрек старец, который кое в

чём разбирался.

— Для этого случая есть у меня миро с гроба господня и я весь им намажусь: когти

рогатого соскользнут, не задевая меня даже на постели у ног её, - нашёл выход отец

Евтихий.

— Так ты что же думаешь, у меня станет времени и здоровья дрожать под твоим

окном три ночи подряд вместе с дьяволом, дабы над тобою бдеть?

— Тогда входите и сидите в келье на стуле или даже на постели у ног её, — нашёл

выход отец Евтихий.

— Полно, полно! Чуди себе вдосталь вне монастырских стен...

И непонятливый игумен остался неумолим. Евтихий же надулся и, ворча, вышел от

игумена; особливо задел его выговор за чудачество, напомнив о борьбе с искушениями,

завершившейся не столь блистательно...

Несколькими месяцами ранее, попав в Бухарест по монастырским делам, блаженный

набрел на харчевню у моста Калинин, которую содержала знаменитая гречанка

Валенца. Харчевня называлась «У Михая Храброго [26] Михай Храбрый — румынский господарь (1593—1602), победитель битвы при Кэлугэренях. , и перед входом в неё на наружной

стене нёс стражу нарисованный на белом коне гордый герой Кэлугэреней с грозным

бердышем в левой руке. Хозяйка харчевни приняла отца Евтихия с почётом,

пригласила к столу, поднесла ему стаканчик цуйки и закуски. Монах поблагодарил,

однако ни к чему не прикоснулся.

На любезную настойчивость хозяйки он принуждён был прямо признаться, что забыл

уже вкус мяса и спиртного.

— И давно? — спросила хозяйка.

— С тех пор как надел эту одежду схимника...

— А женщин?— не унималась она, улыбаясь по-лисьи.

— Никогда в жизни!.. Упаси меня господь...— отрёкся благочестивый.

Женщина покорно поникла головой, опустила глаза, но воровато поглядывала на него

из-под ресниц: в длинной и пышной одежде он выглядел сильным и ещё молодым...

Слово за слово, то по-гречески, то по-румынски, и они быстро стали друзьями, ибо