Василе Войкулеску - Монастырские утехи

Здесь ему не понравилось; он, с его исступлённым аскетизмом, с покаяниями, которые

волочил за собою повсюду, был тут так же не ко двору, как и среди лавров Иерусалима.

Приведя все дела в порядок, он удалился на берег озера, в Чернику — обитель, где пять

лет подряд возмущал спокойствие монашества своею одержимостью и терзаниями, от

которых братья тщились его отучить.

— Откуда у тебя,— спросил его однажды игумен, захмелев от бессонной ночи, на

протяжении коей под окном его били в таз,— откуда у тебя эти ужасные привычки,

отнюдь не духовные?

— Какие, ваше высокопреподобие? — смиренно недоумевал Евтихий.

— Битьё по тазу и выстрелы,— с досадой пояснил настоятель.— Не хватает ещё труб!..

И он вздохнул.

— Их вы тоже услышите на Страшном суде, однако тогда будет поздно,— не

остался в долгу блаженный.

— Ладно, ладно... Не станем говорить о том, что будет там, на небе... Я спрашиваю

тебя о том, что ты творишь здесь, в наших стенах.

— Сколько побродишь, столько и увидишь,— ответил уязвлённый судимый.

— Стало быть, что видишь и слышишь, то и принимаешь? — досаждал ему игумен.

— Если это хорошо или полезно, то конечно,— невинно ответствовал Евтихий.

— Не вижу, чем это может быть полезно,— жалобно сказал старик.— Разъясни мне.

— Так вот,— начал блаженный,— я побывал в глубине Мизира, в старой лавре

коптских монахов, которые крестили арапов с губами толстыми, как пальцы вашего

высокопреподобия.

Тут настоятель, смущённый взглядом Евтихия, который не отрываясь смотрел на его

пальцы, похожие на сардельки, спрятал их в рукава рясы...

— А как вы полагаете, ваше высокопреподобие, чем разогнали они этих оборотней,

которые поедали их луну, а также других досаждавших им демонов?

— Молитвами,— вздохнул игумен.

— Какое!.. Молитвами ничего им было не добиться. Они вышли с барабанами из

человечьей кожи.

Тут игумен покраснел точно рак, опасаясь, как бы Евтихию в один прекрасный день не

пришла охота содрать кожу с кого-нибудь из братьев и натянуть её на барабан.

И игумен поневоле смягчился.

— Во всяком случае, барабаны звучат мягче, чем твой таз.

— Полноте! Вы их просто не слышали. Даже черти их не выдерживают, не то что ваше

высокопреподобие... Потому что в них бьют с гиканьем и воем, пока не изойдут потом.

— Кто? — растерянно спросил старец.

— Арапы,— разъяснил Евтихий,— ибо бесы бывают побиты и убегают. При любой

попытке нечистых благочестивые арапы пускали в ход барабаны, и победа всегда

оставалась за ними.

— Ладно, ладно,— замахал руками старец,— но выстрелы? — И он снова пригорюнился.

По этому случаю отец Евтихий начал другой рассказ — про бедуинов в пустыне Сирии,

где он ходил с караванами.

— Этих варваров,— говорил он,— одолевают злые духи пустыни, особливо

лунными ночами. Бесы толпами собираются вокруг их лагеря, скулят, не

дают им ни минуты покоя.

— Это ночные звери тех краев,— пытался поправить его слушатель.

— Может быть, и так! Но среди зверей затесались приняв их обличье, демоны, они-то и

науськивали на нас зверей,— заверил Евтихий.— Тут уж только ружейным огнём можно

было их утихомирить и разогнать. Иначе они сыграли бы с нами бог знает какие шутки:

перевернули бы палатки, угнали бы верблюдов...

— Хорошо,— остановил его игумен,— я понимаю, там, среди этих людоедов, этих

колдунов и язычников. Но здесь, на православной, благословенной земле?.. И даже в

святом монастыре?.. Ведь бесы пустыни остались там, нечистый же...

— Что ж, значит, я должен учить, ваше высокопреподобие,— рассердился Евтихий,— что

бесы всюду одинаковые? Какая разница, что здесь Черника? Здесь свои бесы — ведь не

потащатся же те, из пустыни, сюда, чтобы мне досаждать?

— Вижу я, ты, отец Евтихий, всё время живёшь среди них,— гневался игумен.

— Лучше так, отец игумен. Я провожу в битвах с дьяволом мою короткую земную жизнь.

Вас же они оседлают на всю вечную жизнь, загробную... И знайте,— заключил он,—

что большое гнездо чертей там, наверху, где вы блаженствуете, ваше

высокопреподобие, там они прячутся, когда я хватаю их; и дивлюсь я, как вы ещё

терпите их и дышите с ними одним воздухом,..

— Все это твои бредни,— рассвирепел старик, потеряв терпение.

— Только ведь они, когда входят, забираются в сундуки под кроватью, где вы

держите золотые, там что-то блестит, а вы и не знаете: золото или глаза их.

Разъярённый игумен смягчился, подумав о том влиянии, которое имел этот безумец на

митрополита в Иерусалиме. Ворча, он повернулся к нему спиной и стал подниматься на

галерею, где его ожидала пиала кофе по-турецки и трубка со сладким янтарным

мундштуком,

III

Уж на что он был строптив и непереносим, а в иных делах большая происходила от

него польза. Игумен одного его посылал в Бухарест, когда случались сложные дела,

суды, челобитные, а особливо денежные сделки. Он непременно уж их распутает, и

наилучшим образом. Двери митрополита были для него открыты, он имел доступ в

диван, говорил по-гречески и по-турецки, а значит, обладал теми двумя ключами,

которыми открывались в ту пору все ящики правления, но главное — была в нём

дерзость святого.

При подобных обстоятельствах с людьми обыкновенными, с коими он должен был

вступать в деловые отношения, Евтихий забывал о суровости отшельника, покидал

всех бесов, отбрасывал в сторону искушения и выказывал знание человеческой

сущности, всепонимание и душевную тонкость. Он — по его слову — выворачивался

наизнанку. Так входил он в мир больших дел, тёрся среди высшего боярства, великих

духовных особ и именитых фанариотов, коих не смущала его смелость духа.

У боярина Черники он познакомился с цветом боярства, которое наперебой

приглашало его и привечало, интересуясь его скитаниями и рассказами. Он вразумлял

их как умный наставник наподобие великого Антония, который был не токмо

украшением скита, но и всей крепости Александрия, где доходил он с проповедью и

примером до дворцов язычников и спален куртизанок.

Пользу делили пополам: между теми, кто слушал его с радостью, и отцом Евтихием,

коий видом стольких поганых мирских соблазнов уснащал свой запас желаний,

страстей и искушений, которые заносил с собою в келью. Дамы с оголёнными белыми

грудями, мягкие кушетки, вкусная пища, вина в золотых и серебряных чашах, одежды,

расшитые золотом и драгоценными камнями,— всё это намного превосходило его

бедное воображение. Даже цыганки-рабыни оказались более сладострастны, чем

королевы, посылавшие к нему чертей.

К этой жизни апостола в миру блаженный готовился с тщанием, как посланец божий.